| |
 |
|
|
|
 Назад 
ОГОНЬ МОЛЧАНИЯ
Вот, оставляется вам дом ваш пуст
Евангелие от Матфея.
Глава XXIII, 38
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Двадцатого апреля 1984 года, в половине двенадцатого ночи, в комнату Валерия Антоновича Губкина постучали. Постучали коротко и властно, словно заведомо знали, что он дома и откроет, не имеет права не открыть. Валерий Антонович откинулся на спинку стула (писал) и уставился в темно-синюю, почти черную, гладь окна, в котором, точно заполненная звездным проницающим светом, сияла Останкинская башня. Отраженный свет внешних прожекторов словно высвечивал ее изнутри - какой-то холодный рентгеновский снимок. Валерий Антонович настолько полно погрузился в созерцание, что забыл о стуке, - он утратился, не дойдя до сознания. Валерий Антонович мысленно перенесся в стеклянное блюдце верхней смотровой площадки и как бы оттуда стал огдядывать общежитие, - его окно под самой крышей первое справа, потому что комната соседа, хотя и угловая, выходит окном на торцовую площадь, из нее башню не видно. Он почему-то обрадовался, что его окно под самой крышей первое справа - везет ему, отмечает его судьба. Пройти конкурс на Высшие литературные курсы, куда принимают перспективных, вот уж воистину его окно первое справа. Придя в себя, переставил затекшую ногу, паркет скрипнул - и новый нетерпеливый стук в дверь заставил его вздрогнуть. Конечно, это сосед, возвращается из ЦДЛ. Большие воловьи глаза, подернутые хмельной поволокой, бессмысленная улыбка, расслабленное дерганье головой, каждый раз словно срывающейся на грудь, - все это привиделось Валерию Антоновичу таким безобразным, что он твердо решил: не открою. В конце концов если не открывают - этим говорят: нечего ломиться. Валерий Антонович перестал прислушиваться и, чтобы за дверью не думали, что он таится, нарочно скрипнул паркетом - дал понять, что не открывает умышленно: занят. Так уж заведено на курсах - не тревожить друг друга по пустякам. Святое дело - работа. Для того и комната у каждого отдельная - писатели.
Однако там, за дверью, как будто не знали или не хотели знать об установленном на курсе порядке, постучали вновь и, как показалось, с нескрываемым раздражением. Ну, уж это нахальство! Громыхнув стулом, Валерий Антонович быстро подошел к двери, нервно щелкнул замком и, резко отступив на шаг, настежь распахнул дверь. Он ожидал (не раз бывало), что сосед, падая, ввалится в комнату, на всякий случай раскрыл объятия, чтобы поймать, но в комнату никто не ввалился. Перед дверью стоял сухощавый молодой человек, лет двадцати восьми, с усами и светлой бородкой клинышком, - серьезный, строгий, обликом напоминающий Феликса Эдмундовича Дзержинского. Валерий Антонович улыбнулся: простите, он думал, что это сосед.
Незнакомец еще больше построжел, холодно спросил:
- Комната гражданина Губкина?
Валерию Антоновичу стало и вовсе весело. Пригласил незнакомца войти: что более интересует - комната или хозяин? Вообще-то приглашение не имело смысла, незнакомец как-то вертко уже проскользнул внутрь, а дверь от сквозняка сама захлопнулась. Некоторое время постоял, не то привыкал к яркому свету, не то запоминал и оценивал обстановку: комната гражданина Губкина?
Нелепость ситуации забавляла, Валерий Антонович опять едва не улыбнулся: черная кожанка на незнакомце казалась длинною шинелью и в профиль придавала ему особенно сильное сходство с Железным Рыцарем революции. Впрочем, Валерий Антонович вовремя подавил Улыбку. Садясь в кресло, незнакомец нарочито небрежно заметил, что он из уголовного розыска, занимается делами убийств и его, разумеется, интересует не столько комната, сколько сам гражданин Губкин.
- Делами убийств?
Искреннее удивление Валерия Антоновича позабавило незнакомца. Самодовольно хмыкнул.
- Надеюсь, вы не будете отрицать, что до учебы в Москве работали на Чумышской Всесоюзной ударной стройке Коксохим?
Валерий Антонович кивнул - нет, не будет.
- Вы знали некоего гражданина по фамилии Лей- бельзон?
Лицо незнакомца выжидательно заострилось, замерло, он словно боялся нечаянно вспугнуть птичку, которая по счастливой случайности впорхнула в комнату и, не заметив его, прямо перед ним стала чистить свои лучезарные перышки.
- Кто же не знает начальника лучшего строительного управления Коксохима?!
Валерий Антонович улыбнулся, и тут же улыбка съехала - нахмурился, озадаченный жестокостью ответного взгляда, - так смотрят на врага или на жертву.
- Собственно, с кем имею честь?! Незнакомец встал, быстрым наметанным движением
вынул из внутреннего кармана удостоверение - Кротов Андрей Андреевич. Передернул плечами, надо полагать - пожал. Валерий Антонович не понял, к чему конкретно относилось пожимание: то ли к тому, что отстранил удостоверение, то ли к внезапной официальности тона. Вообще вся эта загадочность Кротова: поздний визит, устрашающая многозначительность - исподволь уже начинала раздражать. Валерий Антонович глубоко вздохнул, мысленно приказывая: держать себя, как подобает хозяину, хотя и с незваным, но все же гостем.
- Пожалуйста, садитесь. И прежде всего - чем могу быть полезен?
Кротов резко оглянулся. Валерий Антонович успокоил: в кладовке у него холодильник, страсть шумливый, приходится ухищряться, запирать. Кротов, словно винясь, заметил: им, следователям, надо быть чрезвычайно осторожными, за ними ведь тоже следят. Он не счел нужным объяснять, кто следит, а Валерий Антонович не счел нужным спрашивать. Ему было довольно и того, что Кротов пусть таким странным способом, но раскаивается в своем поведении. Предложил бутылку московского пива - в Андрее Андреевиче он сразу угадал человека интеллигентного, который не станет в полночь ломиться по пустяку, наверняка у него в кармане санкция прокурора - государственное дело. Последние слова Валерий Антонович произнес с такой важностью, что враз почувствовал себя на несколько сантиметров выше. Он был уверен, что весьма тонко подсластил Кротову и тот по-должному оценит. Но Кротов при упоминании санкции как-то кисло сморщился и как будто уменьшился, отдалился. В глазах мелькнули изумление и растерянность, которые сейчас же сменились холодной застегнутостью.
- Вам разъяснили, что на Лейбельзона начато уголовное дело. Вы работали в его управлении, дело касается и вас, так что, уж будьте добры... завтра жду вас в десять ноль-ноль на Петровке.
- Если тридцать восемь - то не приду, - неожиданно для себя сострил Валерий Антонович, чувствуя что ему не на что опереться, он проваливается в какую-то горячую пустоту - да что это такое, что за глупость мерещится ему?! Он даже головой тряхнул, чтобы освободиться от наваждения.
- Нет, не тридцать восемь, а двадцать шесть, - строго поправил Кротов, возвращая к действительности.
- Слушайте, может, хватит загадок и недомолвок, и вы наконец расскажете, что произошло?
Всплеск эмоций вызвал всего лишь усмешку Кротова, он словно побронзовел.
- Не то это место, чтобы рассказывать. И поздно уже, - посмотрел на часы. - И санкции прокурора пока нет, чтобы...
- Чтобы что?!
Валерий Антонович опять сорвался: не ждите его ни на каких Петровках. Завтра Всесоюзный Ленинский субботник, он, Губкин, член партийного бюро курса, - не обессудьте!
Кротов со спокойствием олимпийца предложил освобождение, и Валерий Антонович, не считая нужным сдерживаться, уколол:
- Вам бы не внешностью, а душой походить на того человека, на какого пытаетесь, - тщетно, он выше вас на сто голов.
Кротов словно не заметил издевки - в таком случае он ждет гражданина Губкина в то же время, в воскресенье.
На том и расстались. Шуркнул полой кожанки о косяк и исчез. Как ни прислушивался Валерий Антонович, а даже обычного стука удаляющихся шагов по коридору не услышал. Да - крот, как под землю ушел.
Валерий Антонович долго не мог успокоиться. В разгоряченном воображении, точно в кипящем котле, всплывали обрывки фраз - превращались в самые фантастические картины. Была и эта: Лейбельзон под покровом ночи взламывает кассу своего управления. Перестрелка с ночным сторожем, кровавые следы. Лейбельзон пойман с поличным. Стараясь запутать следствие, дает насквозь лживые показания, утверждая, что его прикрывал бывший собственный корреспондент молодежной газеты Губкин. А что, поди узнай, где он?! Поэтому-то в полночь и заявился Кротов - удостовериться. Поэтому-то и оправдывался: мол, за ними, следователями, тоже следят. Хотя, чушь, конечно - выстрел в гробу!
Валерий Антонович встал (лежал на кровати), сел за рабочий стол.
Какая-нибудь авария, несчастный случай, а он - кровавые следы, стрельба. Разгоряченное воображение... Взял Карандаш, но тотчас отложил, и для настроя, чтобы совсем уже успокоиться, подвинул стопочку исписанных листов, решил прочесть. Вначале текст не доходил до сознания, пробегал его машинально, как бы все еще продолжая диалог с Кротовым, но потом следователя словно бы унесло внезапным дуновением.
Валерий Антонович погрузился в чтение дневника, который вел, работая на Чумышской Всесоюзной ударной комсомольской стройке. Собственно, это был не дневник в его первоначальном виде, с обрывочными и всегда торопливыми записями в общей тетради. Он читал страницы своей новой повести, в основу которой положил дневниковые записи. Впрочем, и это не совсем точно. Работа была в той начальной стадии, когда он и сам толком не знал, что получится: повесть, роман? Или торопливые записи, снабженные лирическими отступлениями, так и останутся в жанре дневниковой прозы, неких мемуаров молодого литератора, принятого в Союз писателей и учащегося на Высших литературных курсах, - путь в писатели. Конечно, нет ничего особенного в том, что какой-нибудь генерал икс, или академик, или другой заслуженный человек (хотя бы и писатель) пишет мемуары. Все дело в том, насколько он заслужен, чтобы излагать себя. Как-то так принято - ежели ты генерал, академик или космонавт - сомневаться нечего - вспоминай, читать будут. Многие хотят быть генералами. В писатели тоже многие бы пошли, но вот незадача - писать надо, издаваться. Не потому ли в Союзе писателей так много различных деятелей: политических обозревателей, журналистов, летчиков-испытателей, актрис? И так далее и так далее. Лишь писателей-профессионалов весьма и весьма... Странно, что они вообще есть. Прием «в писатели» так затруднен, настолько изобилует препонами, что преодолеть их молодому литератору практически невозможно. Тут, в самом деле, нужен опыт, умение вовремя опереться на авторитетное мнение писательской общественности. Указать прямо - что за общественность? - нет никакой возможности. «Есть мнение» - и довольно. Неуловимо? Тем лучше, сумей только опереться. Почувствуешь себя не то что на гребне волны - на атомоходе. Своего рода поход на полюс. Рядом с тобой на борту министр флота, с самолета ежечасно докладывают ледовую обстановку, по ЦСТ передаются видеосюжеты, все наблюдают, все участвуют - тут нельзя не достигнуть. Когда есть мнение, что ты с родины слонов, - невозможно, чтобы нельзя. Конечно, может случиться конфуз: вам звание, а у вас нет призвания. Не соответствуете, так сказать... Впрочем - трагедия сугубо личная, никоим образом мнения общественности не касающаяся, потому что в сфере, где господствует не сам человек, а его звание и название, несоответствие подобного рода вовсе не конфуз - намек на сверхдостоинство: царь-пушка не обязана стрелять, а царь-колокол звонить. Вы, благодаря званию, переместились в разряд символов, а у символов иные законы и аналогии. Валерий Антонович не хотел писать мемуаров. Ему и в голову не приходило обрабатывать дневниковые записи с этой целью. Какие мемуары, если пути в писатели не было. Призвание - да, чувствовал. Призвание и путь - тут что-то не совсем ясное, напопридуманное. Он лично с детства знал, что станет писателем, просверком ослепило и как тавром выжгло - буду. Прием в Союз - это другое. Это карточная игра. Игра символов, о которой напишет, когда поймет: отчего из царь-пушки никогда не стреляли, а царь-колокол никогда не звонил? Многое тут непостижимо. Кажется, вот она, мысль, витает, так бы и ухватил ее, но рядом другая, пересекает и сбивает.
Два человека. Один отливает настоящую пушку. Другой - пушку-сувенир. Сравнимы ли чувства, двигающие этими людьми? Или... Дальше пойдем. Первому мастеру сообщили, что его пушка годна как сувенир. Второму - что из его пушки стреляют взаправду. Кто есть кто? Вот вопрос, волновавший Валерия Антоновича в работе над дневником. Ведь эти два человека, как матрешка в матрешке, сидят в молодом писателе, главном действующем лице его новой повести.
1737 год, тридцать седьмой, горит Кремль. Пламя неистовствует, царь-колокол кроваво раскален. Он сам уже - причина пожара. Все вокруг него вспыхивает и сгорает, подобно пороху. К нему не подойти. Медленное тяжелое гудение внезапно обрывается всхлипом. Кусок, едко-кровавый, пышущий огнем, неожиданно отвалился от колокола, но нет, не помог звуку подняться, оторваться от земли - немота.
В воображении Валерия Антоновича трагедия царь-колокола представляется в образе русского богатыря в малиновой, плещущей на ветру рубахе. У богатыря вывернуты руки, он прижат к земле навалившимися опричниками. По лицу расползлись стискивающие рот пальцы-щупальцы, но глаза его там - в небе. Он и сам мог бы выплеснуться: в песне ли, стоне ли. Не может. Мертвенно тяжелы латы опричников. Латы с такими же, как и на нем, печатями. И не песня, и не стон, а насильственная немота рвет сердце.
Царь-пушка, царь-колокол - символы огня и молчания, или это один символ, на котором и поныне держится мир? Сколько ни думай - ни до чего не додумаешься. Разум логичен, а здесь другое: не сопоставишь, не соизмеришь, не сочтешь. Есть это - другое - разум желателен. Нет - бесполезен. Одна сплошная глупость наш разум, когда ему некого и нечего обслуживать. Метаморфозы. Одно порождает другое, а ответа нет.
Валерий Антонович сидел над стопочкой страниц, но себя самого не ощущал. Плоть перемещалась в каком-то обновленном и трепетном пространстве, где не было времени. То есть предметы и запахи были иными. Находились в неподвластной ему связи с людьми, которые вдруг входили в оглядываемое пространство со своим временем, так что каждую секунду приходилось считаться с этим, находить свое место, чтобы не потревожить общей гармонии. Иногда тиканье будильника, гудение троллейбуса за окном и невнятный говор из-за стены проникали в это чудесное пространство. Потревоженное, оно начинало колебаться. Удлинялось, вытягивалось, точно марево, меняло форму и очертания. Искажение было настолько неприятным, так глубоко задевало существо Валерия Антоновича, что все в нем восставало, он словно бы вновь и вновь бросался под нож. Неудивительно, что очутившись в своей комнате за стопочкой исписанных листов, болезненно вздрагивал, морщился - помешали. Неизвестно кто, но все же. Вскакивал, ходил по комнате - ох, как это верно замечено, что приятнее всего не писать, а обдумывать романы.
Подошел к цветку герани, стоявшему на обеденном столе. Полил из большого закопченного алюминиевого чайника. Постоял, посмотрел, как впитывается вода. Отметил: будто стаивает. Осторожно потрогал нежные розовые розетки. Наклонился, понюхал. И сейчас же забыл, что поливал цветок, наблюдал, как впитывается вода. Все ушло, исчезло, будто никогда не было. Он опять над стопочкой исписанных листов - просто замечательно, что, работая на стройке, вел дневник. У них в вагончике возле обогревательной бочки стоял кактус, они называли его - ежик. Когда шарик в стержневой ручке застывал - он осторожно, чтобы не сломать иголочку кактуса, насаживал на нее ручку.
- Во-во, давно его надо постричь.
- Кого? - отозвались за доминошным столом, шумно мешая карты.
Валерий Антонович настолько остро ощутил внимание к себе, что даже здесь, в полупустой комнате в Москве, почувствовал досадную неловкость, будто в самом деле некстати привлек внимание парней.
Сейчас этот, толстый, в туго натянутой потертой брезентухе, напоминающей слона, хмыкнет. А тонкий, слегка раскачивающий плечами, нахально подмигнет - писатель?!
Они, участники областного совещания молодых литераторов, собрались в актовом зале Приобского обкома комсомола на подведение итогов. Руководители семинара прозы склоняли Валерия Антоновича в превосходной степени - хвалили. Утверждали, что его повесть-дневник о рыбаках океанического лова - произведение зрелое и автора вполне можно рекомендовать в Союз писателей.
Он сидел в последнем ряду, низко наклонив голову, потому что на него оглядывались как на именинника. Комок радости и восторга почему-то смешивался со стыдом, словно он - не он, а лукавая оболочка, похищенная им у какого-то другого Губкина, у которого подобные славословия отзываются изжогой, которого только и хватило отсидеть на рабочей части семинара и исчезнуть, предоставив право этому, радостно-восторженному Губкину упиваться неожиданно обрушившейся похвалой и мучиться, что он - не он.
С трибуны актового зала выступали комсомольские активисты - работники аппарата. Призывали ставить перо на службу героическому времени. Запомнилось выступление заведующего отделом рабочей и сельской молодежи.
У нас свой БАМ - Чумышский Коксохим. Вот где молодому литератору есть возможность проверить себя, свой характер, остроту пера. В ближайшее время строительство Чумышского Коксохима будет объявлено Всесоюзной ударной комсомольской стройкой. «Молодежь Приобья» организует в Чумышске корреспондентский пункт. Пожалуйста, заходите в отдел рабочей и сельской молодежи - живое дело ждет вас, ваш талант и перо нужны народу.
Горячо, крупно выступил заведующий отделом, и так же горячо зал аплодировал. Валерий запомнил оратора: высокий, немного длинноватый. Когда шел на трибуну, казалось, в коленях спружинивал, будто норовил взлететь. Возвращался - лицо одухотворено, вьющийся чуб волнами, и уже не спружинивал, а летел, то поднимаясь, то опускаясь между невидимых бегущих волн поднятого им энтузиазма. Что-то было в нем, как сказал бы тот Губкин, до ужасти красивое - хоть сейчас на плакат. А этому - выступление понравилось. Какими-то непонятными путями (ведь не говорил оратор об этом) постиг: оболочка - вовсе не оболочка, а форма, предполагающая соответствующее содержание. «Конформизм», - вмешался из ворочающихся глубин тот, другой. Впрочем, Валерий Антонович устроил ему достаточно завалов и обвалов: «В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли...» - «Надо быть ясным умственно, чистым нравственно и опрятным физически», - погреб он того, другого. А позже, когда уволился из рыбоводной станции и явился в обком комсомола за живым делом, сам был подавлен: никто не ждал его в обкоме. На него смотрели как на свалившегося с Луны, как на марсианина, неправильно понимающего русский язык, - корпункт, какой корпункт?
Недели две ходил Валерий в обком комсомола, и всякий раз заведующий отделом при нем звонил в партком чумышской стройки, в Главприобскстрой, в другие влиятельные инстанции - талантливый-расталантливый молодой литератор... будто корпункт лично ему нужен, а не молодежной газете. Нелепейшая ситуация, на словах - «ваш талант, перо нужны народу», на деле - увы. Помышлял опять вернуться на рыбоводную станцию, но тот, другой Губкин, который во все эти дни весело ехидствовал, неожиданно заартачился: надо ехать на Коксохим, устраиваться в любую строительную бригаду и писать, писать-то никто не запрещает.
Приняли его в комплексную бригаду тридцать восьмого строительного управления треста «Приобсккоксо-химстрой», самую большую бригаду треста - сорок человек. Приняли монтажником третьего разряда. Вначале переживал - какой он монтажник?! Выручила матросская сноровка - кем только не приходилось работать на судне! И повезло, конечно, - бригаду перевели в котлован на строительство фундаментов для ДОЗа, деревообрабатывающего завода. В профессии плотника-бетонщика ничего хитрого: пила, топор, молоток, лопата в любой крестьянской семье с детства знакомы. Ничто не выделяло Валерия Антоновича из общей массы - общая тетрадь-дневник? Но вскоре он перестал вести его в кругу парней. В первый месяц несколько суетился, потому в зарплате и осечка вышла. Потом ничего - как у всех. Рабочие, появившиеся в бригаде после него, считали Валерия завзятым строителем. Монтажники-асы, голубая кровь, бригада в бригаде - и те стали выделять его, брать в мастерские на сборку металлической опалубки. Так что нет никакого преувеличения в том, что за три месяца он вошел в ядро бригады, стал активом, с его мнением считались. Правда, с высшим образованием - в котловане, тут что-то не то, темнит Губкин, но это даже интересно - молодой писатель!
Валерий Антонович откинулся на спинку стула: каким он должен быть или был и есть? Почему и отчего двойственность?!
Посмотрел на настольный календарь - двадцатое апреля. Торопливо, с какой-то внезапной судорожностью подвинул общую тетрадь, лежавшую на краю стола, стал листать - февраль, март, апрель.
Восемнадцатое апреля 1978 года - жгли костры на дне котлована, завозили трубы, сбивали щиты для опалубки.
Девятнадцатое - устанавливали трубы, откачивали воду, сбивали щиты.
В ночь на двадцатое - ночной сторож. Сны.
Валерий Антонович замер, чуть ниже шла дата - двадцатое апреля - и всего два слова: «зеленый луч».
Валерий Антонович встал, по обыкновению начал ходить, не замечая, что ходит, - сны.
В ночь на двадцатое он ночевал в вагончике. Станционные и деревенские, а может, и свои, чумышские, растаскивали пиломатериалы - шалили. Вымыл вагончик. Включил обогреватель, железную бочку с водой и самодельным кипятильником, пододвинул к нему длинный доминошный стол и устроил на нем, из брезентух и телогреек, настоящее спальное ложе. Захотелось сразу прилечь, но пересилил себя. Снял с гвоздя сетку с ужином, на улице устроился на щитах, словно в кресле-кровати.
Величественна панорама стройки: бетонно-растворный завод, корпуса автобазы, башни склада угля первой коксовой батареи - и всюду краны, краны. Затихла стройка, но как будто продолжала жить памятью ушедшего дня. Беловато-розовые изломанные росчерки облаков, словно истаивающий дух территории.
Валерий Антонович задумался: и в памяти природы человек творит свою инженерию. Нагрянул, как оккупант, срезал живородный слой, а с ним и душу места, без коей теперь нет бывшего уголка природы, - территория. Не научился и не научится человек-покоритель вливаться в природу как ее лучшая часть. Торопится сокрушить, сломать и песни напопридумал в такт семимильному шагу: «Здесь даже солнце б не вставало, когда бы не было меня». Вставало. И Чумыш нес свои воды в Обь. Как дальше будет? Может, большая историческая ошибка вышла, что человечество отказалось от язычества? Поклоняясь духам природы, берегло бы воздух, землю, леса, реки.
К единому богу человечество тоже не от праздности пришло, от себя, хищника, спасалось. Под одним богом ходим, стало быть, нет у нас преимуществ друг перед другом - все одинаково всевышнему нужны. Огромная неисчерпаемая мысль, и в общем-то не исчерпана человеком - идет, грядет сын божий, Иисус Христос. Великое учение, и как схожи все священные книги по своей главной сути, через божьего сына - человек-бог - и думалось, и понималось, и принималось. А мысль уже витала: «Человек! Это великолепно! Это звучит... гордо!» Но это какой путь надо пройти, чтобы все нити жизни, какие только можно помыслить, сходились в руке Человека. Это, наверное, коммунизм.
Все тогда наполнится и исполнится Человеком. Пойдет он по майскому саду, всякая птичка свою лучшую песню споет, всякая былинка поклонится, потому что он - Человек, помог всему найти себя в красоте и утвердиться. Далеко до этого чудесного времени, несбыточно далеко! Нельзя же, в самом деле, объявить коммунизм. Тут надо каждому найти такую замечательную работу, чтобы чувствовал: он - Человек.
Валерий Антонович не притронулся к ужину. Горизонт потемнел, над стройкой вспыхнули редкие огни. Легкий мороз схватывал синеву снега над котлованом, и мир вокруг казался перевернутым: снег - не снег, а облака.
Валерий Антонович полулежал в тени вагончика, словно в глубоком колодце. Мнилось, что это из вызвездившейся бездны доносятся земные шорохи и звуки. Природа, она доверчива, как ребенок, а мы... Можно повернуть реки вспять, но родники, их питающие, не повернешь. Мутанты по своей сути, мы и природу коверкаем под стать себе. Расчленяем, вычленяем, спрямляем, выравниваем, вносим раздвоенность, а красота потому и красота, что неделима, в вечной гармонии. И как тогда жить, быть просто человеком? Почему лучшие умы не соберутся и не придумают, что или кто есть просто человек? Откуда он и почему он?
Валерий Антонович почувствовал, что он обрушивается. Куда-то летит разобщенными пылинками, и в недрах каждой бесконечный вопль - я, я, я, я... Звонкое, льдистое эхо - сосульки звенят, раскалываются. Подняться сил нет. Нет сил воссоединиться из пылинок. Кто-то ходит. Скрип снега. Остановился, разглядывает. Под сердцем, будто режущая колючка, и сразу страх - необъяснимый, расширяющийся и стягивающий кожу. Очнулся, чувствуя лицом иглистую прозрачность воздуха, вздохнул - вздох облегчения слился с топотом снега, свалившегося с крыши.
Валерий Антонович улыбнулся - чуть со страху не помер, ночной сторож.
В вагончике, лежа на брезентовом ложе, неотрывно смотрел на изумрудную растекающуюся звезду.
И снова мир покачнулся, поплыл к накрененной бездне. И опять кто-то, остановившийся над вагончиком, словно в самое сердце заглянул. Знакомый страх пополз по спине, расширяясь, скомкал углы вагончика, стараясь дотянуться до зыбкой изумрудной звездочки, чешуйчато-искрящейся на стекле. Конечно, дотянется, с безнадежностью отчаявшегося подумал Валерий Антонович, но еще прежде увидел дочь, своего Олененка, читающего как бы с нажимом: ма-ма - ра-ма.
Совесть, это наша совесть оглядывает нас как бы со стороны. Она неделима, она либо есть, либо покинет - и нет человека. Человек без совести - не человек, ему неведома человечность. Лик человечности - начало начал - корни. Нет - просто человека, как и - просто территории. Нет ничего обезличенного - всему имя, всему Человек. Мысль, словно ртуть, дробилась, блестела в изумрудном сосуде - не надо только раздваиваться, подминать самое себя. Искорку Человека всему, к чему прикоснулся, - и жизнь раздвинет пределы.
Валерий Антонович словно взобрался на самую высокую гору - вот они, все начала и концы...
Режущий треск будильника размозжил тишину. Реальность, в которой пребывал, словно взорвалась изнутри. Он очнулся в комнате в тот момент, когда тайна вот-вот могла открыться. Сжавшись, точно от удара, надавил кнопку будильника. Проклятье! Еще секунду - и все было бы ясно.
Посмотрел на стопочку исписанных листков, раскрытый дневник.
И тогда, и сегодня - двадатое апреля. Тогда число выпало на четверг - легкий день - зеленый луч. Сегодня - пятница - дело пятится. Вчера и сегодня - с промежутком в шесть лет. Надо сличить: я - сегодня и я - вчера. Тут-то и откроется - белого кокона тайная завязь.
Валерий Антонович повеселел, перевел стрелку будильника и с легким сердцем лег спать, так и не вспомнив о странном визите следователя.
Наверх
|
|
|
|
библиография
