| |
 |
|
|
|
 Назад 
|
|
 |
... Оно же всегда радостно,
когда сам поймешь что-нибудь
большое и другому объяснишь,
и он тоже поймет.
Это знаете откуда? Думаете, кто-то из великих? Ничего подобного. Это выдержка из моего дневника «Записки юного натуралиста». Понимаю, что название дневника не очень-то подходящее — какой я натуралист! Но ведь я начал вести его давным-давно. Просто услышал однажды по радио: «Из записок юного натуралиста», взял тетрадь и написал: «Записки юного натуралиста». Собственно, это даже не тетрадь, а огромная книга. Переплет толстый, темно-коричневый, а листы белые, тонкие, лощеные, с красными полосками вкось и вкривь. А над каждой полоской вверху — иероглифы маленькие, как паучки. Роскошная тетрадь! Нашел ее возле аэродрома, где Пятая армия стояла. Я тогда учился в третьем классе, и мы вместе с Эдькой Воскобойниковым, моим лучшим другом, после школы у аэродрома часто пасли коров. Там раньше трава хорошая росла, по колено.
Эдька, впервые увидев тетрадь, сказал: — Вот это находочка! Всю жизнь можно в ней уроки делать.
До шестого класса я давал Эдьке читать дневник, а потом перестал. Перестал после двадцать второго сентября. Это был особый день. После него в моем дневнике много стихов появилось. А первое я даже сейчас помню наизусть:
Когда я нес диван на спине,
От тяжести пот с меня капал.
И вдруг я увидел тебя с другим.
Я сел на диван и заплакал.
Сочинил его в тот же день, двадцать второго сентября, и никогда никому не читал. Сочинилось оно сразу и сразу понравилось мне, хотя никакого дивана в тот день я не нес и тем более не плакал на нем. Наоборот, в тот день у меня было хорошее настроение...
... В час дня собрал в сумку учебники и пошел в школу. Шел через гарнизон, потому что филиал нашей школы находился за гарнизоном, недалеко от аэродрома, — тогда у нас еще не было новой двухэтажной школы. Филиал находился в П-образном доме, с одной стороны которого была казарма для летчиков, а с другой — наши классы.
Я шел не торопясь, знал, что успею. А если даже не успею, мне за это все равно сегодня ничего не будет. У меня день рождения. Нет, ничего не будет! Я и уроки не все сделал. Решил только задачки по геометрии и физике, а ботанику и русский не читал. «Даже если пару схвачу, все равно сегодня дома ничего не будет», — думал я.
В школу пришел рано. Эдька, увидев меня, крикнул:
— Задачку по геометрии сделал?
— А как же, — сказал я.
Мне было приятно, что у всех сразу возник повышенный интерес к моей персоне. Но, честное слово, если б я знал, что задачку не решит весь класс, я бы в такой день решать ее не стал. Лучше погонял бы велик Генки Рогозинского. Но не об этом речь.
Задачку все у меня списали, и Светланка Карманова тоже списала, а она была круглой отличницей.
Иван Андреевич, когда зашел в класс, сказал:
— Откройте тетрадки с домашним заданием и положите на край парты.
Все положили, Иван Андреевич прошел и удостоверился лично.
— Да, решили. — Иван Андреевич хмыкнул. — А вот в шестом «Б» никто не решил.
Все зашумели:
— Ну и что же, Иван Андреевич? Вы нас с ними не сравнивайте! Там вообще одни лодыри, Иван Андреевич.
И во время этого шума Светланка Карманова смотрела на меня, как на артиста какого знаменитого. Я немного растерялся и, чтобы она этого не заметила, стал рыться в сумке.
О Светланке надо сказать, что она очень красивая, опрятная, как, между прочим, все отличницы, но не ябеда, не задавака и не подлиза, а когда засмеется, у нее ямочки на щеках появляются. И она толковая вообще.
— А ведь не все решили задачу и среди вас. Кое-кто... — здесь Иван Андреевич сделал паузу, и я почувствовал, что он смотрит на меня. — Кое-кто списал. Да-да, списал, и последних, наверное, даже больше.
Я поднял глаза и встретился взглядом с Иваном Андреевичем. Он смотрел на меня с таким вниманием — у меня аж под сердцем екнуло. Мне показалось, что он догадался, почему я роюсь в сумке. Я отвел взгляд, а он:
— Вот ты, Губкин, — только честно! — списал?
Как только я это услышал, у меня так все от сердца и отлегло. Я встал и, улыбнувшись, сказал:
— Списал.
— У кого?
— У кого? — Конечно, если бы у меня было плохое настроение, я, может быть, промолчал бы. Но у меня был день рождения, и я возьми да и скажи:
— А у нее.
Светланка вскрикнула и вскочила, как ошпаренная. Я как увидел ее такой, у меня сразу веселье прошло. В классе тихо стало. Все знают, что я у нее не списывал, и каждому интересно, что она на это скажет. А мне нехорошо стало. Я почувствовал — унизил Светланку.
— Иван Андреевич, он обманывает. Это я у него списала.
— Ты?! — У Ивана Андреевича от удивления чуть не слетели очки.
— Я. — Светланка еще сильней покраснела и, опустив голову, села. Стало тихо.
— Ничего не понимаю! Губкин, может, хоть ты объяснишь, кто у кого списал?
Что я мог сказать? Поднял голову и стал смотреть в окно. Пусть хоть Иван Андреевич возмутится моим поведением и накажет меня, что ли!
Но он вдруг разулыбался:
— А-а-а... Понимаю, понимаю!
Я глянул на Ивана Андреевича. Он, чуть-чуть улыбаясь, смотрел на Светланку, причем не просто, а с каким-то тайным значением. Она смутилась и залилась краской.
— Понимаю, понимаю, — снова сказал Иван Андреевич и стал долго изучать журнал. Потом открыл задачник и, все еще улыбаясь, спросил:
— Кто желает получить пятерку или четверку?
В классе зашумели:
— Я, я...Я!...
— А мне думается, пусть именинником будет Губкин.
Тут шуметь стали еще больше. И в самом деле, интересно получилось. Он ведь не знал, что я и так сегодня именинник.
— Губкин, задача, которую ты решил дома, — будем так считать — имеет два способа решения. Один способ у тебя записан в тетради — кстати, более сложный. Реши вторым, легким способом. Решишь — пять, не решишь — сразу получишь две двойки, дополнительную за списывание. Это и будет обещанная четверка. — Иван Андреевич заложил руки за спину, медленно прошелся по классу.
— А кто первый решит ту же задачу на месте, обещаю поставить «отлично» в журнал.
Урок пролетел незаметно. Я решил задачу на перемене, Иван Андреевич перемену засчитал за урок. Кроме меня, решила задачу Светланка, но «отлично» не получила. Не получила потому, что Иван Андреевич об этом так и не узнал. А на самом деле Светланка решила задачу за партой даже чуть-чуть раньше меня. Это мне рассказал Эдька: он сидел тогда с ней за одной партой и видел своими глазами. Светланка вначале в черновике все сделала, но в чистовик переписывать не стала, а когда я на касательную опустил перпендикуляр и получил дополнительный равнобедренный треугольник, она обрадовалась и сказала:
— Сейчас решит! — И засмеялась, а в чистовик решение так и не переписала. Чтобы Иван Андреевич, не дай бог, не подумал, что я каким-то образом узнал решение от нее.
А затем на последней перемене Темка Худяков начал в зоску играть. У него зоска была пушистая, из белой шубки, а пластинка из свинца — с четырьмя дырочками, как пуговка. Темка ее подшил к шубке медной проволокой. Роскошная зоска получилась! Темка без передышки выбивал ее по триста раз. Начал Темка в зоску играть в классе, а за них же строго: от них пыль и другое всякое. Дежурная, Лидка Ягнышева, подскочила к нему, схватила зоску и как швырнет! Зоска, словно парашютик, полетела через весь класс. Светланка Карманова по ней, летящей, поддала, и зоска угодила прямо мне в лоб. Все в смех, а Светланка отвернулась как ни в чем не бывало. Я виду не подал, что заметил, кто меня зоской угостил, запрыгнул на подоконник, руку с зоской выставил на улицу:
— Кто бросал? Считаю до трех... Раз, два и...
Темка подлетел:
— Валера, не бросай... Это Карманова!
— А-а-а! — грозно заорал я, а сам стою на месте: наброситься на Светланку, даже в шутку, после всего, что сегодня произошло, не мог. Светланка пустилась бежать от меня к девчонкам. Те ее спасать начали, визжать, тут мы, пацаны, и накинулись на них, с такими рожами — как пираты. Я Светланке все бантики распустил, а девчонки мне от бобки белый воротничок оторвали. Ботаничка вошла в класс, а в углу куча-мала.
— Безобразие! Кто дежурный? Ягнышсва, кто зачинщики?
— Я, Любовь Сергеевна, не видела. — У Лидки слезы навернулись на глаза.
— Не видела? — Ботаничка удивилась, а потом применила педагогический прием. — Успокойтесь, Ягнышева, я уверена, что зачинщики сами сознаются.
— Конечно, сознаются. — Я встал за партой, а когда увидел, что вслед за мной поднялась и Светланка, мне стало совсем весело.
— Выйдите и посмейтесь за дверью. — Ботаничка не шутила.
Мы быстро прошли по классу — и за дверь. Светланка шла первой, и я видел, как ее плечи вздрагивали от едва сдерживаемого смеха. В коридоре мы как грохнули, в классе тоже многие засмеялись.
Потом мы услышали:
— Удивляюсь Кармановой: попасть под влияние Губкина! С тройки на двойку, с двойки на тройку...
Домой я шел с Эдькой Воскобойниковым. Он всю дорогу изображал в лицах, как ботаничка возмущалась, особенно мной. А потом Эдька рассказал мне, что задачу по геометрии Светланка решила раньше меня. Я похвалил Светланку: «Очень даже стоящая девчонка!» Но после этого случая давать Эдьке читать свой дневник перестал. Вот в тот день, двадцать второго сентября, я и сочинил свое первое стихотворение. И еще написал в дневнике «Записки юного натуралиста»:
«Мне сегодня исполнилось 13 лет. Я чувствую, что ......... Светку Карманову. Через пять лет вместо многоточия я поставлю одно слово. Клянусь, что никому не дам обидеть ее. О слове она ничего не должна знать. Это слово пока тайное даже для нее».
С тайной этой ничего не вышло, хотя дневник мой с 6-го класса не читала ни одна живая душа, даже Эдька. Но о моем отношении к Светланке Кармановой сегодня знают все.
Случилось это нынешним летом. Наша корова Розка наконец-то отелилась, и мама сказала:
— За Розкой присмотрит Лида Ягнышева, а ты отправляйся к отцу.
И я поехал к отцу в первую бригаду. Там, долго не разговаривая, отец отвел меня к дяде Васе — начальнику тока, и тот предложил мне на время уборочной работать вторым грузчиком на ЗИЛе. ЗИЛ стоял у крайнего бункера, и я не сразу разглядел первого грузчика. Только когда встал на крыло, то увидел, что первый грузчик — девчонка. И не кто-нибудь, а Светланка Карманова.
— Ты?!
— Я, — сказала Светланка и села на запасной баллон. — Тебя вторым прислали?
— Ага, — не переставая удивляться, ответил я.
— Тогда залазь. — Наверное, мое удивление развеселило ее, потому что она, засмеявшись, повторила: — Залазь же!
Вообще-то в том, что Светланка очутилась на ЗИЛе, не было ничего особенного. Светланка давно хотела поработать в колхозе, но у нее никак не получалось. Каждое лето она уезжала к тетке в Арзамас и вот только теперь, перейдя в девятый класс, сумела настоять на своем.
— Залазь же, а то солнце уже вон. — Она двумя пальцами потащила косынку, и та вытянулась козырьком.
Светланка стала походить на деревенскую женщину, привыкшую прятать лицо от солнца.
— Ты на одну актрису похожа.
Я залез в кузов и стал смотреть на шофера, несущего воду. Он подошел к машине, поставил ведро. Поднял капот, открутил крышку радиатора и резко бросил под ноги.
— Ох!
— Горячая?
— Накалилась, — подтвердил он. — Другим, что ли?
— Вторым.
— Ты седай, бо стоять не треба. — Он вылил воду и подал мне ведро. Я, перевернув ведро, сел на него.
— Хочешь на баллон? — Светланка подвинулась, но я не сел на баллон.
— Валера, значит, ты из-за двадцати дней целый год потерял?
— Какой год?
— Ну, ты же родился двадцать второго сентября.
— А, это из-за Галины Павловны... Завуч такая была, еще до тебя. Ей хоть двадцать дней, хоть один. «... В школу положено только с семи...»
— А мне хорошо, я родилась десятого июня. — Она ухватилась за борт, потому что машина тронулась, и тут же потянулась за сумкой.
— Хочешь, я тебе панаму сделаю, а то потом нос лупиться будет? — предложила Светланка.
— Ну сделай. Только где газету возьмешь?
— Газету? — Она открыла хозяйственную сумку с поломанным замком «молния» и достала газету.
— Хотела хлеб заворачивать, а хлеб забыла. — Она отодвинула сумку и, стоя на коленях, стала мастерить панаму.
— Сейчас как тряхнет! Будет тебе панама!
— А ты не колдуй под руку.
Хвостики косичек выпрыгнули из-под косынки ей на лицо, и она смахнула их рукой. Потом Светланка надела на меня панаму, и я сказал, что это не панама, а шлем.
— Пусть будет шлем. Только ты его придерживай рукой, а то сдует. — Она встала рядом со мной, и я почувствовал, как ее легкое платье щекочет мои колени. Светланка то и дело поправляла платье руками и я отворачивался, напряженно смотрел вперед — как бы она чего не подумала!
У комбайна ЗИЛ остановился, и штурвальный с мостика крикнул:
— Ишь, девка какого парня отхватила! Нам обоим стало неловко, и мы, не глядя друг на друга, начали старательно рассыпать зерно по кузову. Светланка рассыпала руками. Ее босые ноги утопали в зерне и тоже казались мне золотыми, как и руки. Когда пшеница попадала ей за пазуху, она смеялась, и тогда я работал один: мне хотелось, чтобы она смеялась дольше.
— Ух ты, как работаешь! — Ее восхищение меня не отвлекало. Я с разгону бросался на вершину живой горы и ощущал, как горячее зерно льется на спину и брызгами разлетается по кузову.
На току приходилось основательно махать лопатами, и после десятого рейса Светланка перестала со мной тягаться.
— У тебя по какому разряд?
— Да так, по лыжам... — сказал я.
— А, правильно, — вспомнила Светланка.
— А у меня второй по гимнастике.
— Знаю я твой разряд! — брякнул я.
— Не веришь?
Светланка отвернулась, бросила голик, взмахнула руками, и ноги, ножницами чикнув воздух, описали дугу. Светланка так неожиданно выросла передо мной, что я вынужден был подхватить ее, потому что испугался. В ответ она засмеялась мне в лицо, близко-близко, и я тоже засмеялся.
— Светка, ты что всем трусы показываешь? — придерживая одной рукой велосипед, Сашка Цыгальнюк нагло улыбался. Он улыбался так, чтобы мы видели его золотую фиксу. Светланка застыдилась, и я не выдержал. Все произошло мгновенно.
— На! — выдохнул я, спрыгнув с машины. Сашка подставил левый локоть, и удар рикошетом задел макушку. В следующую секунду он бросил велосипед и изо всей силы ударил меня в лицо. Споткнувшись о раму велосипеда, я упал на спину, ободрав плечо о протектор ЗИЛа. Сашка прыгнул на меня, но я успел ногой оттолкнуть его.
— Ну, хана тебе!
Он схватил лопату, но тут из машины выскочил шофер.
— Не замай хлопца! Сашка сразу сдрейфил.
— А я что — сам он лез. Светка, держи! — Он бросил лопату в кузов и, подняв велосипед, с разгону прыгнул на седло, покатил к воротам. У ворот оглянулся. — Поговорим в клубе. Ты, Светка, тоже приходи, я уже билеты взял.
— Ладно, кати, кати! — Шофер повернулся ко мне и почему-то шепотом добавил: — Ты стерегись его. Старшой Цыгальнюк за это год отдубасил. — Сплюнув, шофер полез в кабину, а я — под машину: доставать помятый шлем.
Пока мы ехали к комбайну, майкой я стер с плеча пыль и кровь. Ссадина была неглубокой, и я о ней перестал думать.
Светка сидела на корточках, обхватив спрятанные под платьем ноги. Вытирать кровь на губах было стыдно, и я, облизывая губы, глотал ее. Потом Светланка встала, и я почувствовал, как опять ее платье щекочет мои колени. Я не смотрел в ее сторону, пока она не сказала:
— Может, он еще извинится?
Тут я взглянул на нее и увидел глаза, полные слез.
— Конечно, извинится! — обрадовался я. — Ты же слышала, мы с ним поговорим об этом в клубе.
Помятый шлем не спасал от солнца, да я и не прятался от него. Неважно, коль уже все так вышло, пусть мой нос лупится сколько угодно, не в этом сейчас дело.
Вечером, в половине одиннадцатого, я надел защитного цвета куртку на «молнии», с косыми карманами по бокам и пошел в наш колхозный клуб. Куртку мне привезла старшая сестра Оля из Владивостока — шикарная куртка! Многие с нашей улицы мне завидовали, а кое-кто из рисозаводских поначалу даже задирался, думая, что я городской или гарнизонный.
В одиннадцать я был возле клуба. Высокая луна уже сияла вовсю, под деревьями стояла ночь. На прудах играли лягушки, а светлячки, последние светлячки августа, скакали по садам, и это тоже была их песня.
— Иди сюда!
Я подошел к группе ребят и сразу всех узнал. Мы поздоровались, и Эдька Воскобойников сказал:
— У танцплощадки тебя ждут.
— Рисозаводские? — спросил я.
— Ну а кто еще? Сашка Цыгальнюк уже со штакетиной подходил. Интересовался.
Вскрикнула гармошка, и мы увидели Леньку Худякова в окружении девчат и парней. Ленька в солдатской форме, подтянутый.
— Привет, орлы!
— Привет, Леня. Давно приехал? — Генка Рогозинский подошел к Леньке, и они поздоровались за руку. Потом Ленька растянул гармошку, вальс «На сопках Маньчжурии» покачнул всех, и они поплыли к танцплощадке. Генка Рогозинский вернулся к нам.
— Танкист, сержантом приехал, три нашивки. Эдька спросил у меня:
— Из-за Кармановой, да?
— Из-за Кармановой, — ответил я и, чиркнув спичку, бросил ее вверх.
— Что я говорил? — сказал Эдька. Ребята оживились, а Генка Рогозинский бросил мне, хмурясь:
— Ты сам виноват! Он же Кармановой еще в прошлом году записки писал.
— К тому же, Сашка говорит, ты первым ударил. — Толик Рада стал смотреть на меня, и все притихли. Я сунул коробок со спичками в карман куртки и зачем-то стал его там трясти.
— В том-то и дело, что первым.
— Я говорю — сам виноват, — снова сказал Генка. Не обязательно, конечно, было злиться на Генку, но я все-таки разозлился. Все-то он знает — кто виноват, кто записки писал...
— А! — Я махнул рукой и пошел к танцплощадке.
— Валер! Погоди! — Эдька Воскобойников догнал меня. — Может, домой пойдем? — Эдька это сказал деликатно, мягко, чтобы я не обиделся, и я тогда открылся:
— Он же оскорбил ее!
Больше мы ни о чем не говорили, просто Эдька зашагал рядом со мной. У самой танцплощадки нас нагнал Толик Рада.
— Рогозька сейчас подойдет, он побежал за Витькой Воронковым и Колькой Алтабаевым.
— Привет, орлик! — Сашка Цыгальнюк уже ждал меня.
Выпорхнув на круг, освещенный луной, он так обрадовался мне, будто мы с ним сто лет водились. Группа рисозаводских потянулась за ним.
— Пришел билетик взять? По блату за рубль.
— Сашка переложил штакетину в левую руку и достал билет. Я вышел к нему, и мы оказались в кругу.
— Ты что, штакетиной цену набиваешь?
— Ага, цену! — Сашка это сказал с веселой дурашливостью.
Кольцо сжалось... Куртку порвут. Главное — не промахнуться. И спокойно. Эдька Воскобойников начнет сразу... А Светланка не пришла...
— Давай билет. Только штакетину брось.
— А она не мешает.
— Дрейфишь?
Сашка Цыгальнюк засмеялся и бросил штакетину. Потом, обращаясь ко всем, сказал:
— Не возражаете, если он купит тогда еще один билетик на вчерашний сеанс?
Круг зашумел, и Сашка стал тихо подступать ко мне. Я вытащил руки из карманов и услышал, как Ленька Худяков с вальса перешел на фокстрот. Я представил, как все танцуют на танцплощадке и у Леньки из-под фуражки лихо выбивается чуб.
А Светланка не пришла...
Сашка подпрыгнул, и я, падая, изо всей силы ударил его ногой. Вскочили мы разом. (Ленька аккордами играет... Так легче... Надо не так...) Сашка протянул руку, и я увидел, как ему подали штакетину.
А Светланка не пришла...
Я выпрямился, и он попался. Пригнувшись, я почувствовал, как штакетина чиркнула по макушке. Сашка крутанулся, и я врезал ему в челюсть...
Когда Рогозька прибежал с Витькой Воронковым и Колькой Алтабаевым, мы уже сидели у колодца. В ведре плавала луна, и мы по очереди, не торопясь, трогали ее губами. Луна была холодной. И я почему-то подумал, что вот уже и август, и скоро мне исполнится шестнадцать. И еще о том, что мой отец женился в шестнадцать. Странно. До революции всех женили так рано...
— Знаете, а я никогда не женюсь.
Эдька Воскобойников странно посмотрел на меня одним глазом, второй у него заплыл, и мы засмеялись.
— Эдик, теперь тебя дома не узнают, — сказал я ему.
— Да ты посмотри на себя! — Он потянул лоскут от моей куртки, и Толик Рада, осторожно щупая свое плечо, заулыбался.
Мы легли на траву и долго молчали. И думалось хорошо обо всем. Например, о том, что на следующий день я чуть свет убегу на ток. И на следующий тоже.
— Может, по домам? — Эдька Воскобойников встал.
— По домам. — Я пожал всем руки, и луна провожала меня до самого сеновала.
Ложась спать, я почему-то опять подумал, что вот уже и август. «Нет, никогда не женюсь». Закрыв глаза, я увидел Светланку. «Хочешь, я тебе панаму сделаю, а то потом нос лупиться будет?»
В ту ночь я долго думал. Так, обо всем хорошем. О Светланке, о том, что я никогда не женюсь.
О том, что Сашка Цыгальнюк писал Светланке записки, я старался не думать.
Второго марта мы все еще учились в филиале возле аэродрома. В новую двухэтажку мы начали ходить только с седьмого марта.
Была контрольная по химии. Мы с Эдькой и Колькой Алтабаевым решили первый вариант и сделали контрольную за один урок (давалось на контрольную два). Второй урок мы сидели на лавочке возле школы и смотрели, как тает снег и бегут ручейки. Солнце блестело в этих маленьких ручейках, и они текли, текли, как расплавленное серебро. А может, вовсе и не как серебро — просто мне так казалось.
Мы сидели на лавочке, и вдруг самолеты стали реветь.
— Моторы разогревают. Полеты будут.
Это сказал Колька Алтабаев. У Кольки Алтабаева отец полковник — начальник заправочной автоколонны. Оно и правда, минут через десять над аэродромом взмыл вначале один самолет, потом второй. Нам не видно было, как они разгонялись по взлетной полосе, столовая для летчиков-офицеров все это загораживала. Мы начинали их видеть, когда они отрывались от земли, когда они уже скользили над столовой. Так что нам со стороны казалось, что они взлетают с ее крыши. Эдька так и сказал:
— Прямо как будто с крыши взлетают. Колька Алтабаев на это сразу прореагировал:
— Ага. Сейчас еще один взлетит. Три самолета — звено...
А я думал в этот момент о столовой для летчиков-офицеров. Я в эту столовую, когда был в пятом классе, довольно часто ходил. У нас квартировал дядя Ваня — летчик, капитан. Он летал на зеленых ИЛах, и мы их звали «дугласами». У дяди Вани всегда было полно талонов в столовую. Он, бывало, подзовет меня и скажет:
— Валер, будь другом, погаси талоны. Погасить талоны — это значит сходить за него в столовую и позавтракать, пообедать или поужинать. Я очень много раз гасил. Не один, соберется нас человека четыре — я, Эдька Воскобойников, Толик Рада, Генка Рогозинский — и айда туда. Наши коровы пасутся за аэродромом в овраге, а мы в столовую. Зайдем, снимем фуражки (мы тогда все ходили в военных фуражках с голубым полем), сядем за стол где-нибудь в уголке. И тихо сидим — ждем. К нам кто-нибудь из официанток подойдет и спросит:
— Ребятки, а у вас талоны есть?
Я достану талоны и отдам за всех. Помню, как Генка Рогозинский с нами в первый раз пришел. Мы отдали талоны и ждем. Мне всегда нравилось ждать, может, еще больше, чем есть. Вот мы сидим, как будто самые настоящие летчики-асы. А нам всякие кушанья подают. Подносят на тарелочках рис в масле, сладкий. Мало рису, чуть-чуть на донышке. Генка Рогозинский увидел и шепчет: «Фу, да это нашему коту мало». Мы все только улыбаемся, мы-то в столовой не в первый раз. Уже знаем, что рис сладкий дается только для возбуждения аппетита. Потом нам каждому поднесли борщ с мясом, отбивную с жареной картошкой, какао, шоколад и печенье. Печенье в пачках. Генка Рогозинский борщ не доел, отбивную кое-как, схватил свое печенье и шоколад и бегом на улицу. Он все боялся, что нас с кем-то спутали. Мы, конечно, за ним не побежали. Съели, сколько могли, всего, шоколад и печенье в карманы спрятали и сидим. Официантка подошла к нам за грязной посудой, мы встали, поблагодарили ее и, не торопясь, один за другим пошли к двери. Фуражки только на улице надели.
Генка ждал нас возле коров.
— Ну, чего?
— А ничего! — Мы легли на траву, достали каждый свой шоколад и стали понемножку откусывать.
Когда съели шоколад, и зло на Генку прошло. Толик Рада прочел ему мораль. Ну, хорошо, у нас на этот раз на всех были талоны. А если бы не на всех? Выскочить из-за стола, не предупредив никого, — это же явное свинство! В столовую мы иногда ходили по нескольку человек на один талон. Придем, а нам каждому и рис, и солянку, и лангет, и какао. Только печенье и плитку шоколада одну на всех, а всего другого поровну. Если разобраться, официанткам так делать было нельзя: на один талон выдавать по три порции. А выдавали, да еще и спрашивали с сочувствием:
— Ребятки, ну как, наелись?
Тогда, после войны, даже с хлебом в магазинах было туго... Но теперь все это позади. Теперь мы сидим на лавочке около школы и смотрим, как взлетают самолеты.
— Ага, сейчас еще один взлетит. Три самолета — звено! — говорит Колька.
Смотрим мы, смотрим, когда же он взлетит, а его все нет и нет. Колька уже оправдываться начал.
— Взлет не разрешают, ЧП какое-нибудь.
И тут видим: самолет заскользил над столовой, потом задрал хвост и носом бац, бац по крыше (это со стороны так казалось). Потом подпрыгнул, перекувырнулся несколько раз, от него черные точки и черточки, как брызги, полетели, и белый дым повалил с того места, куда он упал. Дым клубами, плотный и белый-белый, как облако.
— Я же говорил — ЧП!.. Козла сделал!
Но мы уже не слушали Кольку. Мы бежали к самолету. За нами рвануло еще несколько школьников. Солдаты откуда-то появились. Нас обогнали военные пожарки и скорая. Бегущих много стало, а дым, плотный, белый, все валил и валил. Потом его стало относить в нашу сторону. Он был с горьковатым привкусом, но совершенно не вызывал страха. Мне казалось, что я участвую в какой-то волнующей игре.
Мы не добежали с полкилометра. Нас остановили патрули. Самолет упал в овраг, у которого мы с Эдькой Воскобойниковым столько раз пасли коров. Нас остановили, но мы не возвратились. Немножко отошли назад и стали смотреть, как самолет горит. С нами стояло несколько солдат, они тоже смотрели, и один из них, как и Колька Алтабаев, сказал:
— ЧП на весь округ!
А дым все валил и валил. Правда, теперь уже начало проскакивать пламя. Дым сделался еще гуще, потом стал быстро чернеть, чернеть — и ах! Мы даже пригнулись!
— Баки взорвались! Хана! — Солдаты переглянулись, и один из них навалился на нас: — А ну-ка, уматывайте отсюда!
Мы не обиделись. Пошли молча назад.
В школу явились к самому звонку. После такого происшествия мы не боялись опоздать, хотя должен быть урок истории, а историком у нас сам Михаил Михайлович — директор школы. Не торопясь, уселись за парты. Вначале сидели тихо, но Михаил Михайлович задерживался, и мы стали разговаривать про самолет. Нас, очевидцев, все расспрашивали, что да как. Не спрашивала только Светланка Карманова. Она сидела прямо, чересчур прямо, и смотрела в одну точку, вроде окаменела. Я сразу почувствовал недоброе.
— Светланка, что с тобой? На тебе лица нет!
Но она не услышала меня, продолжала смотреть в одну точку. От напряжения у нее на лбу выступили капельки пота, а щеки стали прямо красными. Все попритихли и стали наблюдать за Светланкой. А она только нижнюю губу прикусила и совсем не замечает, что в классе уже тихо, и все следят за нею.
— Ребята! — Светланка сказала тихо, одними губами. — Мне страшно. Там мой, мой...
Мы поняли ее. Стали успокаивать, а она все смотрит в эту проклятую точку. У меня мороз по коже пошел, мне самому не по себе сделалось. И тут вошел Михаил Михайлович. Мы еще не успели встать за партами как следует, а он уже...
— Садитесь, садитесь, ребята!
Мы сели, а Светланка стоит и не может оторваться от своей точки, теперь уже не красная, а белая, как стена. Михаил Михайлович осторожно подошел к ней и ласково так сказал:
— Света, тебя мама ждет дома... Иди домой.
Я видел в окно, как подъехала зеленая «Победа» и забрала Светланку.
Михаил Михайлович, не открывая журнала, начал рассказывать о Великой Отечественной войне. Вначале меня это даже разозлило. «Ишь ты, не по программе пошел. Успокоить хочет... Сейчас о героизме советских людей начнет».
Михаил Михайлович действительно стал рассказывать о блокаде Ленинграда. Мы встретились взглядом. Михаил Михайлович отвел глаза, я уловил в его взгляде сочувствие.
«В сущности, что может сделать Михаил Михайлович? — подумал я. — Он такой же, как и мы, только больше прожил, больше видел. И разве так уже плохо, что он решил нас успокоить?»
— Михаил Михайлович, можно, я пойду домой?
Все переглянулись. Мне стало неловко.
— Иди, иди, Губкин. — Он это сказал сразу, будто уже давно решил отпустить меня и только ждал, когда я попрошу.
Однако я пошел сначала не домой, а в гарнизонный парк. Тополя еще не проснулись, но кожа молодых веток уже подернулась голубоватой дымкой. Снег был мягким и совсем не холодил.
Снежки легко получались круглыми, но кидать их не хотелось. Я надевал белые ядра на ветви, и они казались яблоками с обнаженной мякотью. Потом я посидел на скамейке летней танцплощадки. Деревянные полы, освободившись от снега, влажно дышали солнцем. Весна кружилась рядом, и я подумал: «Как это так? Есть я, есть Эдька, есть все люди, которых я люблю. А вот у Светланки не все». Я представил себе, что сейчас в доме у Светланки делается, и прямо сердцем все ощутил. Не по себе мне стало. «В конце концов, каждый когда-нибудь теряет близкого человека. Не в этом дело. С каждой потерей на земле меньше любви для кого-то». Это я прочитал или сам придумал? Да какая разница! Важно, что это правда и с этим ничего не поделаешь...
Нет, не согласен! Неправда это! Просто с каждой потерей надо любить еще сильнее. И тогда любви на земле не убавится.
Надо для Светланки что-то сделать хорошее. Сейчас, немедленно, чтобы она знала... Но что? Что сделать? Может быть, подарить пупсика? Да, да, того самого смеющегося пупсика, которого мы вместе с ней видели в магазине.
— ...Валера, смотри, какой веселый человечек. С таким человечком, наверное, всегда весело...
Глаза искрились. Потом Светланка побежала, и я догнал, обнял за плечи, она почти совсем не вырывалась. А вечером, дома, сами собой получились стихи:
Сидит человечек рядом со мной,
Сидит человечек.
Фигурка его излучает покой
И празднество встречи.
Как только проснется летучая мышь,
Как только проснется,
По лунной дорожке серебряных крыш
К тебе он вернется.
Я ждал его долго, и вот он пришел.
Я ждал его долго,
Чтоб он научил меня жить хорошо
И помнить о долге.
Я вижу, как вечер звезды зажег,
Я вижу, как в вечер
По лунной дорожке, неся посошок,
Спешит человечек...
Так как же быть с пупсиком? Подарить? Конечно! И стихи тоже. Написать на открытке, вложить в бандероль, потому что она вряд ли завтра придет в школу. Да, бандеролью, это верное дело!
Домой я пришел в три часа дня. Индус, встречая меня, махал хвостом и, прыгая, дважды припечатал передние лапы к пальто.
— Пошел вон! — Дверь поддалась не сразу, и мне пришлось отогнать Индуса от крыльца.
Обидевшись, он залез в конуру. Я вошел в горницу, за зеркалом нашел копилку и через четверть часа уже был в магазине. На почте завернуть пупсика мне помогла телеграфистка. Я попросил ее сейчас же, при мне, поставить на бандероль штемпель, и она поставила.
— Сегодня дойдет?
Телеграфистка окинула меня взглядом с ног до головы:
— Может, и дойдет... если сам отнесешь. Мне ее шутка не понравилась, и я выбежал на улицу. С юга дул теплый-теплый ветер. Я расстегнул пальто и снял кепку. Гарнизонное шоссе было сухим. Я по тропочке выбрался на него и, топая со всей силой, сбил грязь с ботинок. Весна, ранняя весна пришла. Если бы не самолет, этот день можно было бы считать превосходным. Если бы не самолет... Если бы не самолет...
Надо было чем-то заняться, уроками хотя бы. Я пришел домой, снял с Индуса ошейник и стал его гладить. Уроки делать совсем не хотелось.
... В ту ночь мне разные сны снились. Будто идем мы все вместе, взявшись за руки. Все-все, весь наш класс, учителя, отец, мама, старшая сестра Оля. А над лугом солнце, и жаворонки купаются в нем. И весь луг в цветах. И вдруг солнце темнеть, темнеть начало... Смотрим мы и видим, что это не солнце, а самолет разбился.
Лес перед нами дремучий вырос, и все спрашивают меня:
— Как же мы вместе пойдем, взявшись за руки, через лес? Тут уж ничего не поделаешь. Раз самолета нет, меньше любви стало, как ты не крути!
— Все равно, — говорю.
Сердиться тут многие на меня начали. Генка Рогозинский упрекать стал:
— Фантазер ты, выдумщик.
Не согласился я с Генкой, вышел вперед и говорю:
— Не убавилось ничего! Пойдем друг за другом, а за руки все равно держитесь: если каждый пойдет сам по себе, то может потеряться. Я пойду первым, за мной пусть идет Эдька, а за Эдькой пусть идет Светланка.
И расставил я всех, и прошли мы через лес, и никто не потерялся. Потом солнце опять появилось, и жаворонки, и луг, и цветы...
Разбудил меня Эдька. Он чуть свет прибежал ко мне и говорит:
— Давай вместе уроки делать.
— Ты чего вдруг?
— Ничего... Скоро конец года, надо подналечь.
Я улыбнулся. Интересный этот Эдька. Уроки здесь ни при чем, просто беспокоиться он начал из-за меня, вот и прибежал чуть свет.
— Знаешь, Эдька, кончай прикидываться. Давай лучше я сразу спишу у тебя по алгебре и физике.
— Ишь, какой ушлый! Сразу ему! — Эдька тоже улыбнулся и вынул из сумки тетрадки. — Ты вчера где был?
— Нигде.
— Рассказывай! А в магазине кто, Пушкин был?
— Я Светланке подарок купил.
— А-а... — Эдька сделался серьезным. Мы помолчали.
— Слушай, не буду я списывать.
— Ты что?
— Точно, я в школу не пойду... Неохота.
— А куда пойдем? — сразу спросил Эдька.
— Можно на речку. Или в гарнизонный парк.
— Давай на речку. Вербы наломаем. Девчонки завтра от радости прыгать будут.
Мы шли по жидкой грязи, держась за плетни. Лужи как и ручьи, были мутными и глубокими. Я несколько раз переносил на себе Эдьку. Эдька посмеивался:
— Ну-ка, старшие братья, выручайте!
Старшими братьями Эдька называл мои резиновые ботфорты. К речке мы вышли у рисоза-вода. Оранжевая гора половы спускалась прямо к воде, и Эдька, сделав руки подзорной трубой, изрек:
— Все ясно, они идут на белых пирогах. Мичман, вы узнаете пришельцев с Железной звезды?
— Одну минуту, капитан. — Я быстро открыл сумку и, выхватив первую попавшуюся тетрадь, сделал из нее подзорную трубу. — Возьмите мой счетчик, регистрирующий излучение. У меня предчувствие: они хотят нас обстрелять альфа-частицами.
— Не беспокойтесь, мичман, я уже включил противодействующее поле. Спрячьте свой счетчик, вы не на уроке физики.
Я посмотрел на тетрадь, тетрадь была по физике.
— Капитан, я восхищен вашей догадливостью.
— Ерунда! — Эдька сбросил сумку и начал снимать пальто. — Когда я проходил практику на Центавре, был подобный случай. Сейчас самое главное — захватить одну из пирог. — Эдька аккуратно положил пальто и стал спускаться к излучине реки.
— Капитан, разрешите мне... Ученый совет не простит Вам этого риска. — Эдька остановился, я тоже притормозил и сбросил пальто.
— Узнаю, узнаю, я в ваши годы тоже был таким горячим... Посмотрите. — Эдька показал на шевелящиеся льдины, теснящиеся в излучине, — они казались живыми.
— Понимаю. Мы должны захватить самую большую пирогу и выйти в океан?
— Мичман, ученый совет не ошибся, заменив вам биологические мозги на электронные. — Эдька вошел в роль, в его голосе зазвучали убийственные металлические нотки.
— Да, капитан, ученый совет знал, с кем мне придется работать. — Я подошел к воде и ногой толкнул льдину, она, чуть-чуть отойдя, опять краем чиркнула берег.
— Капитан, потребуются багры.
— Вы хотите сказать, рулевые пушки, мичман?
Мы вытащили две подходящие жердины из груды, лежавшей возле кирпичной трубы, и Эдька сказал:
— После операции «Голубой анабиоз» пушки оставим здесь.
— Да, капитан...
Запрыгнув на льдину, мы оттолкнулись от берега, и операция «Голубой анабиоз» началась. Мелкие льдины, налетая на нашу «пирогу», со звоном крошились. Эдька стоял на выступе — мостике судна.
— Мичман, пришельцы пустили на нас бронированных черепах... Держите пушку наготове!
Под давлением увесистых льдин наши жерди опасно выгибались, а концы стали обламываться.
— Капитан, чудовища неповоротливы, надо лавировать.
— Давай, — согласился Эдька, и мы стали проталкивать свою льдину на быстрину.
— Капитан, как бы мы не проскочили «голубой лес».
— Ерунда, наберем скорость, а на повороте свернем и будем в лесу.
Мы разом оттолкнулись от потемневшей «черепахи», вынырнувшей у левого борта, и выскочили на течение. «Пирога» медленно повернулась, и Эдька оказался сзади.
— Капитан, управление беру на себя, отказали счетчики.
— Не торопитесь, мичман, надо использовать инерцию.
Я попробовал жердиной глубину. Дна не достал. Вода у края льдины пузырилась и шипела.
Льдина наращивала скорость. Операция «Голубой анабиоз» входила в решающую фазу.
— Слушай, Эдик, давай тормозить. Если на повороте встретится коряга, нам труба.
— Точно, мичман.
Мы стали грести жердинами. Я снова попытался достать дно, его по-прежнему не было. Льдина угрожающе набирала скорость.
— Отставить! — сказал Эдька. — Силы надо беречь. Положимся на случай.
— Вы правы, капитан. Давай присядем.
Мы вытащили жердины и присели на корточки. Ноги наши по щиколотку стояли в воде.
— Может, сапоги снимем? А то будет трудновато.
Я расстегнул ремни ботфортов.
— Подождем.
Теперь мы смотрели вперед, льдину разворачивало. Затаив дыхание, мы держали жердины наперевес, готовые каждую секунду упереться ими в корягу. Я посмотрел на холм: он медленно уплывал за спину.
— Смотри вперед! — Эдька ждал поворота. Вода у льдины булькала и казалось, что она кипит.
Из-за тучки вынырнуло солнце. Вода засеребрилась, и Эдька сказал:
— В крайнем случае, до кустов метров шестьдесят.
— Кто его знает, может, и там с головкой.
— Не должно.
Ноги стали затекать. Я решил привстать. Но в этот момент подо льдиной что-то повернулось и заскрежетало. Правый край льдины вылез из воды. Льдина качнулась, Эдька не удержался и, упав на четвереньки, боднул меня в грудь.
— Тише ты! — Я схватился за Эдькино плечо.
Мы стали медленно съезжать со льдины, как с горки. Подо льдиной кто-то опять зашевелился, сзади нас гулко крякнуло.
— Ложи-ись! — У Эдьки остановились глаза.
Густая жижица потекла за пазуху и в сапоги. Нас подбросило, как на сковородке. Льдина, вернее, то, что от нее осталось, выровнялась и, медленно отворачивая от быстрины, пошла к кустам. Первым пришел в себя Эдька. Покрутив головой, он торжественно изрек:
— Кажется, с пришельцами покончено.
— Да, капитан, рулевые пушки... Слушай, Эдька, а холодновато...
— У меня у самого зуб на зуб... Дотянем до кустов, а там самое большое по пояс.
— Может, по льдинам… А вербы ломать будем?
— Мичман! — Эдька попытался прикрикнуть на меня, но у него не получилось.
— Ладно, Эдька, ну их, этих пришельцев. Стань на тот край. — Я сел и, свесив ноги, достал дно. Подтолкнув нашу «пирогу», теперь более походившую на шестигранник, запрыгнул на нее и тут же соскочил. Мы врезались в кустарник, заполненный льдом.
Наломав вербы, по льдинам мы легко допрыгали до земли. Меня начало трясти.
— Дав-вай скорей, а то дуб-ба врежем!..
Дома мы развесили одежду и сели у печки. Огонь в ней гудел, иногда поленья потрескивали, и тогда розовые искры с дымом устремлялись в трубу.
— Валер, ты, если не хочешь, не говори... У тебя что-нибудь было со Светланкой?
— Ты с чего взял?
Эдька бросил полено в печь. Рой искр, лизнув кирпичи, выгнулся и пропал в трубе.
— Ты с чего это взял? — повторил я.
— Да я-то ни с чего... Техничка Капитоновна про тебя целую картину нарисовала.
— Какую картину?
— Помнишь, во время урока за мелом ходил?.. Захожу, а в учительской Капитоновна окна протирает. «Оно бы и ничего, но они ж по вечерам в классах сорють...» А Русалку ты же знаешь... «Вы бы, Надежда Капитоновна, лучше сказали, кто сорит».
— «Да разве ж упомнишь, их на день... ажио в голове кружится. Вчерась вот торкнулась в девятый бэ...» Русалка так и застыла, класс-то наш... «Заперто, я ключом... А они с той стороны, значит, скамейкой. Спрашиваю, чего в потемках-то со скамейкой?.. А этот, как его, рыженький такой, все у вас стихи рассказывал...» — «Губкин, что ли?» — «Вот-вот. Ее загораживает, а я как глянула, у нее по лицу пятна, а передник помят. Бесстыдница, говорю. Она как даст деру.
А этот, как его...» — Тут Русалка увидела меня. — «Воскобойников, в чем дело?..» Ну, я взял мел и ушел.
Я почувствовал, что Эдька решил всего мне не говорить. Но даже то, что он сообщил, меня разозлило. Честно говоря, я никогда не думал, что из-за такой ерундовой выдумки можно разозлиться.
— Ох и сказал бы я об этой Капитоновне, да неохота.
Мне до того стало не по себе, что я встал и начал ходить.
— Все же совсем не так было... Мы по геометрии делали, а первачки заглядывали, мешали... Я, например, даже не заметил, как темнеть начало.
— А ты ее целовал? Только честно.
— Да, но не в классе, а в феврале... В день Советской Армии.
Эдька почему-то вздохнул:
— Не обращай внимания на Капитоновну. Плюнь! У нее не все дома.
— Не в этом дело... Вот Русалка... Позавчера я с ней поздоровался, а она: «Губкин, может, проводите меня?» А сама лыбится и головой качает. Я говорю: «Пойдемте!» Пошли, а она ни с того ни с сего начала мне рассказывать, что только сейчас беседовала со Светланкиной матерью.
— Валера, не обращай внимания!
— Не в этом дело... Я разве из-за себя... Если Русалка... Просто страшно подумать! У Светланки и без того...
— Не обращай внимания. Лучше ей подарок хороший сделай на восьмое марта.
— Я уже отправил бандеролью. Вчера.
— Вот и правильно.
— Эдька стащил с веревки брюки и начал надевать.
— Если что, я любовное послание Ягнышевой пошлю.
— Ты чего?
— Так... А если еще Толик Рада кому пошлет, и Колька Алтабаев, то вообще будет здорово. Тогда вас никто не тронет. Восемь человек — это уже почти полкласса, а там, где полкласса, это уже не частный случай, а явление.
Эдька взял сумку и добавил:
— Русалка первая побоится и для ясности все замнет. Ведь ей как классной руководительнице нагорит первой.
— Эдька подмигнул и сказал: «Держи краба, мичман!»
Мы пожали друг другу руки, и Эдька пошел домой. Закрывая калитку, он еще раз сказал:
— И не обращай внимания, ерунда!.. Да, завтра захвати вербу, а я бутылок штук шесть возьму. — Эдька снова подмигнул, и мы опять пожали друг другу руки.
Настроение у меня чуть поднялось, и я решил заняться скворечниками. В шестом часу с работы вернулась мама. Увидев, чем я занят, сказала:
— Вот увидишь, еще снег будет! — Она села на лавочку возле летней кухни, а я работал, сидя на крыльце. — Управился с коровой?
— А чего с ней управляться? Почистил в сарае да сена положил.
Мама вздохнула и стала смотреть, как я ремонтирую скворечник.
— Что-то в твоих скворечниках даже воробьи не живут. — Это она нарочно, меня поддразнить.
— Может, что делаешь не так, у отца бы спросил.
— Сам управлюсь.
Уголками глаз я увидел, что мои слова произвели на нее впечатление. Я отложил молоток и, встав, сделал несколько упражнений из физзарядки. О чем мама подумала? Что я уже совсем взрослый?
— Уже батьку догнал, а ума нету, — неожиданно заключила она.
— Как это нету! Спроектировал такие скворечники! — Я возмутился просто так, для формы. Честно говоря, мне было приятно слышать, что я батьку догнал.
Мама улыбнулась, и я вдруг увидел, какая она маленькая, хрупкая, в больших резиновых сапогах не по размеру, в телогрейке. Платок сбился назад, волосы реденькие, серые-серые, потому что уже наполовину седые, и на лице морщинок много-много.
— Мама, какая ты маленькая! — удивился я. Она сразу сникла, и я почувствовал: если сейчас скажу еще что-нибудь в таком духе, мама не выдержит и заплачет. Нервы у мамы никудышные. Поэтому я схватил штангу и, выжав, со всего маху бросил на землю. Колесо с комбайна, звякнув, тут же отвалилось, но я бодро крякнул:
— Ничего, мама, ты маленькая, а я здоровый. Сейчас корове кину всего один навильник сена, и ей хватит на всю ночь. — С разгону я перемахнул через ограду, отделяющую двор от сеновала, и побежал к стогу.
Думаете, я не знаю, что мама подумала на этот раз? Наверняка опять о том же: «Уже батьку догнал, а ума нету». И подумала она так для того, чтобы я не зазнавался. Как это так: в один день и батьку догнал, и ума набрался? Так что насчет ума мама подумала с умыслом — ведь дети даже мысли своих родителей слышат. По крайней мере, мама считает, что я слышу.
В девятом часу с работы пришел отец. По кухне витали вкусные запахи ужина. Они проникали даже в мою комнату, но я на них не обращал внимания. Я делал вид, что учу уроки. Отец, умывшись, заглянул ко мне, но я от книжки не оторвался, и он подумал: «Пусть учит, поговорим после ужина».
Я ведь и в самом деле слышу мысли и отца, и мамы. Разве что только виду не подаю.
Потом, минут через десять, из кухни разговор доносится. Решил: пойду воды попью и посмотрю, кто это к нам пришел. Только встал, слышу:
— Вы знаете, учиться он может хорошо, способный, но в последнее время...
Ба, да это же Русалка!
— ...стал опаздывать. Мне кажется, что здесь увлечение...
Русалка понизила голос, и я не расслышал, какое увлечение она имеет в виду. Вначале я хотел подойти к двери и послушать, что она говорит. Но потом подумал: принципиально не буду. Я открыл рассказ Антона Павловича Чехова «Человек в футляре» и стал читать вслух. Ясное дело, читаю, а сам поневоле думаю: «Неужели и про случай с Капитоновной расскажет?.. Про самолет расскажет... Про самолет правильно, это надо... А про случай с Капитоновной тоже надо?.. Да я не за себя боюсь, я что! Не за себя...
— Валера, иди есть, — позвал отец.
По голосу я понял, что он на меня не сердится. Сел я, как обычно, с правой руки у отца, мама с левой. За столом могло усесться еще человек пять. Стол на кухне у нас большой, но в праздники, когда к нам приходят родственники, даже этого стола становится мало. Тогда из моей комнаты мы выносим второй стол. Я попробовал суп и сказал:
— Белого петушка, да?
Отец ничего не сказал, а мама ответила:
— Белого, белого... Ешь!
И я подналег на суп. Потом отец разрезал головку лука и одну дольку положил мне. Я не отказался, а мама сказала, что у нее от лука сердце давит.
— Это не от лука, погода меняется, — сказал отец.
Я, вспомнив разговор с мамой, спросил:
— Неужели снег еще будет?
— Не должно, — ответил отец. — Был у деда Дубовика, говорит, через недельку яблони начнет открывать.
Больше мы с отцом не разговаривали, пока не поужинали. Начали говорить только после того, как мама убрала посуду и вытерла стол. Это у нас так заведено. Мы с отцом разговариваем, а мама садится рядом и что-нибудь вяжет. Мама делает вид, что не слушает нас, даже что-то напевает себе под нос, а на самом деле она очень внимательно слушает наши разговоры, ей нравится их слушать, потому что наши разговоры всегда интересные.
Так вот, начали мы с отцом разговор про скворцов и раннюю весну, а потом он говорит:
— Раиса Константиновна приходила.
Честно говоря, я ждал, когда он про нее скажет. Но никак не предполагал, что этим все и кончится. Отец тут же перевел разговор.
— Михаил Михайлович в район поехал, с председателем... Десятого марта новую школу откроем... Школа у вас... — отец засмеялся, — как университет, за день все классы не обойдешь.
— А ты видел спортзал? — обрадовался я.
— Наташа, у них спортзал — туда Лободанская церквушка со всеми куполами войдет. — Отец поставил локти на стол и носовым платком вытер лоб. Мама почему-то глянула на отца с осуждением, но отец, весело посмотрев на меня, добавил:
— Ладно, ступай учить уроки, нам завтра с матерью чуть свет на поле ехать. — Он встал из-за стола и пошел в комнату. Мама, недовольно положив на стул недовязанную шаль, пошла за ним.
— Алексей, я ж тебя просила поговорить с ним.
Дверь комнаты резко захлопнулась. Русалка все-таки сказала. Сейчас поссорятся...
Я выключил свет и пошел к себе. Не раздеваясь, лег на койку и стал думать о себе, о Светланке, о ее несчастье...
Разбился самолет. А когда разбивается самолет, вместе с ним разбиваются мечты. Это я в одной книжке читал. Когда увидишь это наяву, и без книжки к таким мыслям сам придешь. А самолет был серебряный, а небо было в тот день чистым и светло-голубым, а солнце было ярким, а ручьи текли и на солнце тоже казались серебряными. Я еще когда на них смотрел, думал: прямо, как расплавленное серебро, текут, текут...
Пятого марта в колонном зале Дома офицеров все зеркала были затянуты материей. Под знаменами стояло три закрытых гроба. Обитые черными лентами, они хранили человеческий пепел, смешанный с землей. Человеческий пепел неотделим от земли. Земля существует шесть миллиардов лет (ученые так говорят), люди на Земле миллионы лет живут. И вот все эти годы люди жили, умирали по старости, на войне, по несчастному случаю, и всегда их хоронили в земле. И выходит, с каждым годом человеческих частиц в земле все больше и больше накапливается. Возможно, в каждой маленькой шепотке земли уже есть наши частицы.
Я вот, когда пас коров, бывало, лежу в траве, смотрю, как муравейчики бегают, суетятся. Или наскучит — за жаворонками наблюдаю. И вдруг ни с того ни с сего под сердце как толкнется радость, раскину руки и обнимаю землю, потом вскочу и заору: — Зем-л-я-я! Жи-и-изнь!
Коровы поднимут головы и смотрят на меня, а наша Розка — та обязательно еще головой тряхнет и только потом уже начинает опять пастись.
Я об этом обо всем как-то само собой вспомнил, когда хоронили Светланкиного отца. Не увидит он теперь ни травы, ни жаворонков, ни муравьев. Жутко стало. Я не подходил близко к хоронившим, я стоял у старой могилки летчика, над которой вместо памятника была установлена небольшая вышка с пропеллером. Железные реи вышки были покрашены в голубой цвет и казались воздушными. Взвод солдат вскинул карабины, и грянуло три залпа — салют в честь отважных летчиков, в честь Светланкиного отца. На кладбище вместе со Светланкой и ее мамой была Клавдия Ивановна — Светкина тетя из города Арзамаса. Тетя и Светланкина мама были во всем черном, а Светланка, как обычно, в зеленом плюшевом пальто с капюшоном. Я со Светланки не спускал глаз. Светланкино лицо было строгим, а слез не было. Она вместе с тетей поддерживала мать под руки. Светланкина мама плакала очень сильно, несколько раз падала в обморок, а когда вырос холм над могилой, стала просто убиваться. Глядя на все со стороны, я не выдержал и протиснулся к Светланке. Она, как увидела меня, упала мне на грудь и тоже заплакала. Дальше все было как во сне. Я даже не помню, как добрался домой. Помню, что ехал в зеленом автобусе, мы сидели со Светланкой вместе. Я держал ее руки, они были мягкими и горячими. И еще не помню, как мы остановились в подъезде ее дома. Мимо нас все проходили. Мы никого не замечали.
Потом открылась дверь квартиры, и тетя позвала Светланку. Светланка всхлипнула и, быстро поцеловав меня в щеку, побежала домой. Мне не понравилось, как тетя, прежде чем закрыть дверь, окинула меня взглядом с ног до головы и осуждающе покачала головой. «Что я такого сделал?» — подумал я. И посмотрел на себя. Пальто было чистым.
Вот все, что я помню отчетливо. Остальное прошло как во сне.
На следующий день Светланка пришла в школу. Девчонки сразу окружили ее, то да се, а мы с Эдькой девчонкам вроде сердито:
— Сороки, дайте человеку портфель положить.
А на самом деле мне очень даже приятно было, что девчонки ей так сильно сочувствуют.
Светланка даже заулыбалась девчонкам, а увидев на окнах вербу с проклевывающимися листочками, воскликнула:
— Девочки, какая прелесть!
Все было хорошо в тот день. Не понравилась только Русалка: она, когда спрашивала Светланку об Антоне Павловиче Чехове, смотрела на нее, как на больную. Русалка этим показывала, как она глубоко понимает Светланкино горе и как внимательна к каждому из нас.
— Садись, Светлана, отлично.
Она долго выводила в журнале оценку, а после, посмотрев на меня, сказала:
— Губкин, ты что-нибудь понял? Я удивился. И, не вставая, ответил:
— А что здесь, собственно, можно не понять?
— Встань, когда разговариваешь со старшими!
— Можно и встать. — Я нехотя поднялся.
— Ты о себе очень высокого мнения, а по всем сочинениям выше удовлетворительной оценки не поднимаешься. — Русалка говорила вроде бы со мной, а сама на Светланку смотрела: очень уж ей, видно, хотелось унизить меня в Светланкиных глазах.
— Удовлетворительно — это ведь, кажется, тоже положительная оценка. Так что кое-что могу понять.
— Вот именно — кое-что! — Русалка натянуто улыбнулась: улыбаться ей не хотелось.
— Раиса Константиновна, — я тоже улыбнулся, — вот Вы недавно упомянули про поэта Надсона, а ведь его творчество мы, по существу, не проходили. Вы хоть одно его стихотворение знаете наизусть?.. Наверное, нет, потому что по программе от Вас этого не требуется.
Тут, конечно, была бы буря, но зазвенел звонок, и Русалка только и сказала:
— Насчет твоих знаний сверх программы, Губкин, мы еще поговорим. Кстати, я теперь вижу, что была не права, когда не хотела тебя обременять этим разговором.
Она подхватила со стола журнал и прямо-таки вылетела из класса.
На втором уроке Эдька толкнул меня и кивнул на окно. Я посмотрел и увидел, как через калитку во двор школы вошла Клавдия Ивановна, Светланкина тетя из Арзамаса. Она обошла лужу, в которой блестел ледок, и направилась ко входу. На Клавдии Ивановне была черная шляпка, темное демисезонное пальто, левой рукой она прижимала бордовый лакированный ридикюль.
Вторым уроком у нас как раз была физика. Уроки по физике я люблю: мы недавно с Василием Петровичем и с несколькими десятиклассниками приемник собрали. Тут Василий Петрович спросил меня про электронную лампу. Но я даже вопроса не расслышал.
— Губкин, ты что, заснул? Иди к доске, начерти схему электронной лампы.
Я встал, но даже не успел дойти до доски. Открылась дверь, и вошла Русалка. Она извинилась перед Василием Петровичем за вторжение и попросила меня пройти в учительскую.
Я начертил схему и только потом пошел в учительскую. Дверь была открыта, и я услышал:
— Я бы, конечно, к Вам (это, значит, к Раисе Константиновне, нашей Русалке) не обратилась, но у нас в Арзамасе был подобный случай. И кончилось все это...
Клавдия Ивановна увидела в дверях меня и осеклась. Русалка повернулась ко мне.
— А, Валерий, садись.
— Да ничего, постою, — сказал я и вдруг увидел смеющегося пупсика. Он сидел на учительском столе возле чернильного прибора и весело смеялся: то ли подбадривал меня, то ли, наоборот, издевался.
Русалка, перехватив мой взгляд, спросила:
— Губкин, только откровенно, ты считаешь себя взрослым?
Я сделал вид, что не расслышал вопроса, и тоже спросил:
— Раиса Константиновна, вы меня звали? Русалку опередила Клавдия Ивановна:
— Да, звали... Валерий, — она так ласково и нежно обратилась ко мне, как будто я был пятилетней девочкой. — Разговор коснется твоих отношений со Светланой...
— Садись. — Русалка подвинула стул, и пупсик теперь смотрел прямо на меня; он все смеялся. — Губкин, мы все знаем, нам, если хочешь, даже нравится ваша дружба.
Раиса Константиновна сделала паузу, и вместо нее продолжала Клавдия Ивановна:
— Но мы бы хотели узнать о глубине и чистоте ваших отношений. Как ты считаешь, мы имеем на это право?
Я промолчал. Клавдия Ивановна вздохнула.
— Ну, хорошо, скажи, зачем вы как-то вечером закрывались в классе?
Я поднял голову и не стал отводить глаза. Русалка и Клавдия Ивановна ждали.
— Все было не так... Вам сказали неправду.
— А как было?
— Раиса Константиновна, я не хочу даже об этом говорить!
Наверное, тон мой был излишне резким, но, честное слово, так получилось само собой, помимо моего желания. Клавдия Ивановна заволновалась.
— Хорошо, хорошо, Валерий, не отвечай. — Она открыла ридикюль и достала исписанный лист.
— Сидит человечек рядом со мной,
Сидит человечек.
Фигурка его излучает покой
И празднество встречи...
Я ждал его долго, и вот он пришел,
Я ждал его долго,
Чтоб он научил меня жить хорошо
И помнить о долге.
В ее чтении стихотворение звучало как-то не так, совсем с другим смыслом. Я даже не сразу его узнал — так она его прочитала.
Клавдия Ивановна отложила стихотворение, а Раиса Константиновна сказала:
— Прекрасно! — Она улыбнулась, и мне ее улыбка понравилась. — Вот, Валера, ты пишешь, что надо помнить о долге.
— Да, да, Раиса Константиновна, я поэтому и прочла...
— Мне кажется, твой долг сейчас хорошо учиться. Это первое и основное.
— А потом, Валерий, Вы слишком рано позволяете многое в отношениях. — Клавдия Ивановна сказала это мягко, но лицо ее стало жестким, и я почувствовал, что она меня презирает.
— Я могу идти?
Не дожидаясь разрешения, я пошел к двери.
— Стой, Губкин! Клавдия Ивановна и я хотели бы тебя просить не встречаться со Светланой после школы. И о нашей беседе ей не рассказывать. Иначе...
— Иначе что?
Русалка смутилась, а Клавдия Ивановна из Арзамаса, уже не скрывая своего презрения, ответила:
— Иначе я увезу ее с собой. — И сжала губы в полоску.
— Губкин, ты же понимаешь, что конец года, я против ее отъезда. Понимаешь, как много зависит от тебя?
В учительскую вошла техничка и взяла звонок. Я не мог отвести глаз от теткиных губ.
— Раиса Константиновна, я сделаю, как вы хотите.
Я вышел из учительской вслед за техничкой. Зазвонил звонок. Мне навстречу выскочили малыши, я посторонился, и они высыпали на улицу.
В классе меня окружили.
— Василий Петрович тебе пятерку поставил. — Генку Рогозинкого сжирало любопытство, он всех расталкивал. — Что такое? Чего вызывали?
— Да ничего, так просто, — сказал я. Сложил в сумку учебники, и тут подошла Светланка.
— Что-нибудь серьезное?
— Да нет же! — Я улыбнулся ей, и Эдька потащил меня в коридор.
— Начистоту! Из-за нее? Я кивнул, и Эдька сказал:
— Не падай духом, сегодня же послания напишем.
— Какие послания?
— Такие. Любовные. — Эдька хитро подмигнул мне.
— Никаких посланий! В общем, после уроков поговорим.
Нас опять окружили ребята, и Эдька сказал:
— Коротко и никому ни слова! На него давление оказывают из-за того самого. — Все сразу поняли Эдьку, хотя, честно говоря, из-за чего того самого, даже мне было неясно.
После уроков я шел с Эдькой. Светланка тоже хотела с нами пойти, но я сказал:
— Светлана, нам надо с ним поговорить... Прощай!
Это глупое «прощай» вырвалось у меня как-то само собой.
Светланка круто повернулась и, ничего не сказав, побежала к группе девчонок. Я еле совладал с собой. Мне захотелось остановить ее и все объяснить. «Нет, не надо! — тут же решил я. — Так будет лучше. Лучше для нее...» Я повернулся к Эдьке. Эдька, не оглядываясь, медленно шел к гарнизонному парку.
— Эдик! — Он остановился.
— Губ-кин, Во-ско-бой-ни-ков, завтра седь-мо-е! — кричали девчонки хором.
Эдька приподнял кепку, как бы приветствуя их, и девчонки, дружно засмеявшись, замахали портфелями.
— Валер, чего ты? Пусть бы Светланка с нами шла.
— Не надо.
Эдька удивился, и тогда я ему слово в слово передал весь разговор в учительской, потому что этот разговор я буду помнить всю жизнь.
— Так что не надо... И посланий тоже никаких не надо.
Только хуже сделаем.
— А что тогда?
— А ничего. Пусть все остается как есть.
— И ты ни разу к Светланке не подойдешь?
— Нет.
Мы с Эдькой долго шли молча, а потом он, как бы разговаривая сам с собой, сказал:
— А может, ты ошибаешься в своих чувствах?
— Кто ошибается?.. — Я остановился.
— Не злись. — Эдька поправил сумку.
— Я не злюсь... А в школу больше не пойду. Эдька тоже остановился.
— Ты что, спятил?
— В том-то и дело, что нет... Завтра на чердаке просижу, а уж после праздника скажу бате. Неохота на восьмое марта матушке настроение портить. — Решение пришло неожиданно, но я сразу ощутил, что это как раз то, что надо. Мне стало весело.
— А чего? В вечернюю пойду... Прицепщиком поработаю... Батя к себе на трактор возьмет.
— А может, другое что, а?
— Нет, решено. — Я похлопал Эдьку по плечу и сказал: — Уроки я все равно буду делать, ты задания приноси.
И в классе можешь всем рассказать о том, что я не хочу ходить в школу. Но про Светланку — ни слова!
— А может, все-таки, Валер, другое что?
— Смотри, машина! — Возле Дома офицеров стоял новый «Москвич». Мы подошли, потрогали его.
— Вот это да! Не то, что старый! — Эдька обошел машину вокруг.
— Если буду ходить в школу, — сказал я, — то не выдержу и подойду к ней.
— Что, нравится? — Хозяин машины, в коричневой шляпе и синем демисезонном пальто, открыл дверцу и сел за руль. Потом опустил стекло, высунул голову:
— Вам куда?
— До колхозного клуба, — сказал Эдька.
— То есть до новой школы?.. Садитесь! Когда мы уже катили по шоссе, я спросил:
— А откуда вы знаете наше село?
— О, я все знаю... Даже то, что завтра в пятнадцать часов по местному времени будет торжественно открыта ваша школа.
— Не-е... Школа будет открыта десятого. Человек в коричневой шляпе поправил зеркальце, и я увидел его смеющиеся глаза.
— Спорим?
— Спорим!
— Твой друг свидетель. — Он опять поправил зеркальце, и я понял, что теперь он смотрит на Эдьку. — Вас где выбросить?
— А вон у афиши. — Эдька показал на забор возле пошивочной, и человек в коричневой шляпе резко притормозил. Прощаясь с нами, он сказал:
— Итак, имейте в виду, завтра в пятнадцать... Завтра ведь праздник, и школа совсем неплохой подарок.
— Шикарный! — подтвердил Эдька.
— То-то же! — человек в шляпе засмеялся, и «Москвич», чуть-чуть присев, рванул дальше по шоссе.
— Эдька, кто это такой?
— Представления не имею! Из района кто-то...
— Неужели завтра? А почему нас никто не предупредил?
— Не успели... А может, сюрприз? Валер, а как же ты... Пойдешь?
— Ничего, потом расскажешь... Ну ладно, я через сад.
Мы немножко потоптались на месте и разошлись.
По-настоящему праздник Восьмое марта начинается седьмого. Мужчины говорят: «С наступающим вас!» — «Спасибо, спасибо», — отвечают им женщины и улыбаются.
Седьмого утром я стоял в нашем магазине у витрины «Подарки» и все это наблюдал своими глазами. Большинство мужчин, забегавших в магазин, с ходу бросались к кассе. Потом я видел, как они выбегали с коробками духов. Иногда мужчины в очереди ссорились. Тогда пожилая женщина-продавец говорила:
— Чего шумите, не за пивом же. Очередь пристыжено затихала. И кто-нибудь у прилавка подтверждал:
— Вот именно! — И, подавая чек, ласково произносил: — С праздником! — Потом, блаженно улыбаясь, несся к выходу.
Утром седьмого было тепло, но солнца не было. Не зная, чем заняться, я побрел к дому. На всякий случай залезу на чердак: вдруг матушку отпустят раньше. Все-таки праздник...
На чердаке я постелил старую вытертую шубу и лег. В ногах валялась связка прошлогоднего чеснока и гора всяких пожелтевших книжек. Эти книжки я вывалил из кадки, когда искал свой дневник «Записки юного натуралиста».
Интересно, будет сегодня открытие школы или нас разыграл этот, на «Москвиче»? Наверное, духовой с рисозавода пригласят или наш колхозный возьмут. В конце уроков всех девчонок поздравлять начнут, Светланка обо мне вспомнит... Конечно, вспомнит, спросит у Эдьки, почему меня нет...
Очнулся я от скрипа калитки.
— Валер, скорей сюда, где ты? — Эдька звал негромко, но голос его встревожил меня.
Что-то произошло...
Я выглянул в окошечко чердака и крикнул:
— Чего шумишь, капитан? Отмахнувшись от Индуса, Эдька прошел к летней кухне. Увидев меня, он разозлился.
— Слазь, что ли!
Я побежал от окошка, пригнувшись, чтобы не задеть за стропила. Каждый мой прыжок гулко отдавался по всему дому. Над половой, взрытой ногами, поднялось облако пыли. Я дважды чихнул, пока нырнул в проем чердака.
— Что случилось?
— Садись. — Эдька опустился на крыльцо и подождал, пока я сяду рядом. — Школу сейчас открывать начнут.
Вчерашний, в коричневой шляпе, оказывается, из района, с целой делегацией приехал.
Индус, позвякивая цепью, протиснулся между нами, и мы с Эдькой его погладили.
— У нас всего два урока было, а потом в новую пошли. — Эдька замолчал и опять погладил Индуса. Когда гладишь Индуса, он уши прижимает, а нос поднимает кверху и даже глаза зажмуривает от удовольствия. А мне от того, что Эдька опять стал гладить Индуса и замолчал, очень беспокойно сделалось.
— Светланку видел? — не выдержал я.
— Не видел я ее... Колька Алтабаев после второго урока домой ходил, а сейчас прибежал и говорит, отравилась она.
— Как?! — я вскочил.
— Уксус пила... Да ты, Валер, сядь! — Эдька схватил меня за руку. — Она в районной, а там знаешь какие врачи!.. Да ты сядь, я ж на мотоцикле — двадцать минут и там будем.
— Ты не успокаивай! Не успокаивай, слышишь!
Злоба меня охватила, такая злоба на всех и на все, на всю эту жизнь мою несуразную, и не горько стало, а тошно, до того тошно, что взвыл бы, не будь Эдьки рядом.
— Ты не успокаивай, ты говори, почему это она уксус пила?
И вдруг я засмеялся, неожиданно для самого себя. У Эдьки глаза округлились. А меня охватил ужас. С чего, с чего это я?.. Меня трясло, еще секунда — я бы разрыдался. Чтобы этого не случилось, подхватился и бегом к калитке. Там стоял мотоцикл.
Эдька, весь бледный, загородил дорогу:
— Валер! Валер! Ты не поедешь! Тебе нельзя такому ехать!
— Можно! Все уже прошло. — Я отодвинул Эдьку и вышел на улицу. — Из-за чего она, а? Ну, говори, говори, сказано ж тебе — все прошло.
Я присел возле мотоцикла, поднял прутик и начал чертить им на земле всякие кружочки и треугольники.
— У них вчера какой-то скандал вышел с теткой. — Эдька достал из кармана фуфайки тряпку и тоже присел на корточки. — В общем, Светланкина мать после похорон в Воздвиженку уехала. Родственники у них там, а тетка со Светланкой осталась. Мать только уехала, тетка давай права качать. И все допытывалась, для чего вы в классе закрывались и почему ты ей не что-нибудь другое, а именно пупсика подарил.
Эдька замолчал и, сложив тряпку, стал зачем-то вытирать ладонь.
— Дальше, дальше что? — прутик сломался, и кончик его беспомощно повис на кожуре.
— А то и дальше. — Эдька бросил тряпку и встал. — Каждый день так. А вчера Светланка не выдержала и говорит: «Вы мне, тетя, уроки учить мешаете!» А та как понесла: «Ах, так! Вот до чего уже дошло! завтра же поедешь со мной..! В этот, как его ... в Арзамас.» Подлетела к телефону и давай междугороднюю вызывать. Светланка на это: «Тетя, если вы хоть слово скажете маме, я...» И заперлась в своей комнате. А тетка орет: «Я еще и соседям всем расскажу! Ишь, как захотелось пупсика в подоле!» И после разное говорила и шумела на улице, когда белье снимала. Светланка в окно увидела, что тетку соседи обступили, и на кухню. Соседи входят в квартиру, тетка разоряется: «Завтра же увезу, еще благодарить будет!» А за что благодарить, если Светланка уже на полу от уксуса. Тетка как увидела — в обморок... Только тетке ничего не сделалось, сегодня утром отчалила в Арзамас. И никто ее не провожал. Даже Светланкина мать, хоть она ей и родная сестра.
Эдька взялся за руль мотоцикла и убрал ножку. Я бросил прутик и, поднявшись, спросил:
— У дядьки взял?
Эдька кивнул и вместо ключа вставил самоделку. На фаре вспыхнула красная лампочка.
— Тяжелый, гад!
Эдька крутнул педаль заводки и выжал газ. Мотор взревел. Эдька сбавил обороты и сел за руль, я сзади.
— Эдик, поддай на всю! Он молча кивнул и переключил скорость. За селом мы выехали на асфальт, и у второго километра Эдька выжал газ до отказа. За всю дорогу до райцентра навстречу попались всего две или три машины. А может, их было и больше — я все время смотрел на спидометр. На перекрестках стрелка сползала до шестидесяти, и тогда мне казалось, что мы ползем.
— Эдик, поддай!
Эдька кивал и выжимал рукоятку оборотов до отказа. Стрелка поднималась вверх. Мне почему-то думалось, что стоит отвести от нее глаза, как она тут же опустится.
— Эдик, еще!
Эдька пожимал плечами, стрелка замирала, и я видел в спидометре искрящиеся глаза Светланки.
Не доезжая до села, Эдька свернул на проселочную дорогу. Мы сделали крюк, чтобы не проезжать мимо КП ГАИ.
На центральной улице Эдька выжал газ, и мы пролетели мимо магазинов. Неожиданно за поворотом из палисадника выбежала девочка. Эдька сбросил газ и притормозил. Девочка, увидев нас, остановилась на обочине. Эдька, хмыкнув, отпустил акселератор и добавил обороты. В ту же секунду девочка побежала через дорогу. Не помню, как я крутанул руль, оторвался от мотоцикла, пихнул девочку в сторону и покатился по асфальту. Мотоцикл догнал меня и больно ударил в плечо...
Когда мы вскочили, девочка вбегала в калитку зеленого дома. Мотоцикл ревел, выглядывая задним колесом из кювета. Колесо бешено крутилось. Эдька подбежал к мотоциклу и заглушил.
Потом мы подкатили его к забору и стали осматривать. Фара была разбита, переднее крыло свернуто, а правые подставки для ног согнуты. Ощупали бачок. Целый.
— Все в порядке. — Эдька нагнулся, и я увидел клочья ваты. Рукава черного ватника на локтях треснули, штанина разорвана до колена.
Нас стали окружать зеваки. Из зеленого дома выбежала женщина с ведром воды.
— Может, заведется? — спросил я.
— Вряд ли... — На всякий случай Эдька вставил свою самоделку и крутанул заводку. Мотоцикл, чихнув, затарахтел.
— Вас же ссодят! Нельзя вам! — закричала женщина с ведром, но Эдька уже включил первую, затем вторую.
Не выезжая на асфальт, пробираясь возле самых домов, добрались до больницы. Ворота были открыты, и мы въехали во двор. Я тут же соскочил, а Эдька подвел мотоцикл к УАЗику с красным крестом. Я не стал ждать, пока Эдька поставит его, и кинулся к двери.
— Куда? — пожилая женщина, внимательно оглядев меня, заключила: — А, в травматологический... Направо третья дверь.
Боясь, что меня могут вернуть, я свернул направо и чуть не налетел на Светланкину мать. Она стояла с мужчиной в белом халате. Я замер.
— Ничего страшного, нервное потрясение, недельки через две выпишем. — Мужчина закрыл журнал, а Светланкина мать спросила:
— Доктор, а с переездом...
— Нет, нет, это исключено! По крайней мере, сейчас волновать не желательно. — Доктор оглянулся и увидел меня. — Вы к кому?
Светланкина мать, вскрикнув, подбежала ко мне.
— Валера! — Она, торопливо открыв сумочку, достала платочек. — Доктор, это же Валера, он весь в крови. — Сжав мою голову обеими руками, она прильнула ко мне и заплакала.
— Ой, да что Вы! Пустяки, мне же нисколько не больно.
— Что с тобой?
— Да мы на мотоцикле тут чуть-чуть...
— Ага, на мотоцикле, так-так... — Доктор это сказал, словно устанавливая диагноз.
Подошла сестра:
— Идемте со мной, молодой человек.
Но Светланкина мать не отпустила меня, и тогда я сказал:
— Я хочу видеть Свету.
— Исключено!
Доктор хотел еще что-то сказать мне, но Светланкина мать так посмотрела на него, что он сразу же смягчился:
— Хорошо, только он пойдет со мной. Сестра накинула мне на плечи халат, и мы пошли но коридору. Потом мы поднялись на второй этаж. Доктор приоткрыл дверь палаты, и я увидел Светланку. Она спала. Лицо было бледным и строгим. Рядом с кроватью стояла белая тумбочка. Я посмотрел на тумбочку, и сердце сжалось от мучительной тоски и счастья.
На ней сидел знакомый человечек. Он смотрел на меня и смеялся...
|
|
|
|
библиография
