СЛАДКОЕ ШАМПАНСКОЕ

В восемь утра в районе Южных Курил на сухогрузе типа «Маршал» на мостик вышел третий штурман. Он включил локатор, и светящийся радиус, пробежав по кругу, напомнил ему «дворника» его новенького «Запорожца».
«Хорошая шутка, — подумал третий штурман.— В любую погоду видимость сто»... — Он выключил прибор и, присвистнув, сказал:
— Фью, берег!..
Они с рулевым понимали друг друга с полуслова. Одна школа. Третий засмеялся, у него не выходил из головы случай со вторым помощником капитана.
— Ревизор все еще бесится, — сказал он о втором помощнике.
Рулевой зевнул.
— Иваныч, это туман, что ли?
— Туман, — подтвердил третий.
— Как стена. И откуда он взялся?
— От верблюда, — ответил третий, нос транспорта будто погрузился в молоко. Исчезли стрелы носовых лебедок.
— Во дает! - оживился рулевой.
Третий не выразил удивления, хотя туман поразил и его. Третий любил показать, что он видал виды. Поэтому медленней положенного он врубил сигнальный свет. Постоял, покачался на месте, опять припал к локатору.
Горизонт был чист, и он небрежно бросил:
— Клади сто восемьдесят, — и пошел в штурманскую.
На свой страх и риск он решил не давать сигнальные гудки. «Пройдет». Третий не услышал, как сухогруз коснулся семиместного бота.

От прикосновения обшивка бота лопнула, как скорлупа ореха. Треск парализовал мальчика, мальчик не мог даже крикнуть: «Папа!» Впрочем, это было ни к чему. Сильные руки подхватили его, и, оказавшись в воде, мальчик всего секунду видел обломки шлюпки и темный борт тающего в тумане великана.
А еще минут через пять сухогруз выплыл из тумана.
Он как бы явился солнцу. Рулевой подумал: «говорить или не говорить? Третий помощник капитана — свой в доску. Не скажу», — решил рулевой и не сказал.
Курсант Высшего дальневосточного мореходного училища - он имел большие перспективы.
«Правда, по уставу требуется всё-таки говорить... Мало ли что требуется!» — оборвал он самого себя. Его мучила совесть. Вначале он не доложил о странном треске, донесшемся со стороны борта, а теперь не повторил команду штурмана и не доложил, что курс — сто восемьдесят.

В тот день солнце было ярко-красным. Таким ярко-красным, что казалось, оно сочится сквозь пласты облаков кровавой мутью.
— Пап, ты когда-нибудь видел такое солнце?
— Нет, сынок, — ответил отец. Мальчик улыбнулся.
— Пап, сегодня впервые в жизни и ты, и я видим такое солнце. Разом и ты, и я! Мальчик прямо на глазах становился все более говорливым. Это пугало.
— Пап, я еще утром считал его совсем круглым, а оно не совсем. Будто кто понадкусывал его, да?
— Да, — ответил отец и посмотрел на солнце, истекающее кровью.
Солнце действительно было таким, каким видел его мальчик. Подняв голову, отец подумал об этом и ещё о том, что он заметно сдал. У него болит шея и все тело, особенно шея. «Нет, не имею права...» Отец опустил голову и теперь видел только воду. Тяжелую воду теплого моря. Он не видел идущие навстречу ленивые волны. Он их чувствовал всем своим телом. Каждой мышцей, каждой клеткой. Он чувствовал волны так же, как наверно их чувствует крупная, уставшая рыба.
— Пап, нам ведь не жалко, что съест вон та, гадкая, туча?
— Нет, сынок, — ответил отец и подумал: «Пожалуй, мальчика надо подготовить, все равно он догадывается, смышленый шкетик:
— Сынок, я лягу на спинку?
— Давай, пап.
Мальчик отпустил шею и тоже лег на спину. Он лег на лицо отца. Потом чуть приспустился, и его ледяное ушко коснулось отцовских губ. «Смышленый, уже заботится о других». Отец прижал к груди маленькое тельце. «Нет, подожду, пусть выглянет солнце». Отец заметил в проеме туч нежный, голубой бархат.
«Поди, сил-то твоих хватит, — зло подумал он.— Хватит. Хватило бы у него. Ты слышишь, Бог, помоги ему, я молю тебя, помоги. Конечно, во мне нет веры и с горчичное семечко, но помоги, помоги ему, Бог?!»
— Пап, ты шепчешь «Бог, Бог». Разве он есть? - спросил мальчик. - Пап, ты же сам говорил, его нет.
В голосе мальчика была обида.
— Его нет, сынок. Я это так...
— Ты это просто так, как некоторые, которым почему-нибудь не по себе или тяжело. Вот они и вспоминают Бога да, пап?
— Да, сынок, — сказал отец, и в горле у него запершило.
— Пап, тебе тяжело? Отец не ответил.
— Пап, можешь не отвечать, если что?.. Я сам буду отвечать, ладно, пап?
Мальчик сделал паузу и, явно подражая отцу, сказал:
— Настоящим мужчинам всегда должно быть тяжело.
Мальчик искоса посмотрел на отца. Отец удивился.
— Неужели я так говорил?
— Говорил, папа, еще как говорил!
— Не может быть, — не переставая удивляться, сказал отец. Отцу было неудобно перед сыном.
— Пап, разве это плохо сказано?
— Нет, это сказано хорошо, чересчур хорошо.
— Пап, а мне нравится, когда сказано чересчур хорошо. Мне очень, очень нравится, когда чересчур хорошо. Мне это нравится больше всего на свете.
Мальчик замолчал, но отец почувствовал, что он хочет и не решается сказать еще что-то.
— Что ты хочешь сказать еще, сынок?
— Пап, а я настоящий мужчина? Мальчик замер. Отец услышал, как дробно застучало маленькое сердце - живой моторчик.
— Ты очень настоящий мужчина, лучше не бывает, — серьезно сказал отец. Живой моторчик застучал еще сильнее.
— Сынок, ты не волнуйся. Не надо зря волноваться!
— Я не волнуюсь, папа, я только чуть-чуть. Ты даже не знаешь, как я маме про это скажу. Пап, можно маме сказать про это?
— Еще бы. Хочешь, я сам ей скажу? Ты настоящий мужчина.
— Пап! — воскликнул мальчик и сжался в комочек.
Отец ощутил — комочек вздрагивал. «Нельзя на это тратить силы. Нельзя. Особенно сейчас... Надо что-то придумать!» Не придумал.
— Пап, не говори маме?
Мальчик расслабился. Плавно зашевелил ногами.
— Она подумает, ты нарочно меня хвалишь. Она всегда так думает, я знаю.
Отец опустил левую руку под себя и стал придерживать мальчика правой.
— Сынок, давай думать о чем-нибудь, а говорить не будем? Будем молчать и думать.
— Как все равно когда шли на паруснике?
— Да, — ответил отец с облегчением. Ему показалось, что он, наконец, придумал, как сберечь силы мальчику.
— Пап, только ты не думай о Боге?
— Хорошо, сынок, не буду.
— Правильно, — похвалил мальчик. - Зачем думать о том, кого нет? Давай думать о маме? Пап, ведь правда же нет ни у кого такой мамы, как у нас?
— Правда, сынок, давай думать о маме. Начали?
— Начали, — ответил мальчик, и они замолчали.
Ему о ней всегда думалось легко. Думать о ней последнее время стало для него привычкой. Есть такие привычки у рыбаков океанического лова. «Буду вспоминать все лучшее. Конечно, кое-что я уже вспоминал, ничего, сегодня буду вспоминать все сначала».
Он посмотрел на горизонт и отметил, что голубой проем стал заметно светлей и по краям позолотился. «Солнце обязательно выглянет, — порадовался он. — Утром оно было таким ярким и чистым, может и на закате будет таким. Ребенок обрадуется... Здравствуй, солнышко!..»
— Пап, ты спишь? — Услышал он шепот сына. Услышал так явственно, что приоткрыл глаза. Он увидел ноги сына. Бледно-синие, тонкие и длинные. Ноги плавно шевелились, и он понял: сын думает о чем-то спокойном и хорошем. Это передалось ему.

— ... Пап, мама сейчас уедет, она надела шлем.
... Отец приподнял одеяло. Сын юркнул в постель, и отец, здесь в море, так живо ощутил, как он устраивается под одеялом, что еще крепче прижал его к себе. Они услышали тихие шаги и скрип двери. Сын замер, а он уткнулся в подушку. Она подошла к столу, и он догадался: пишет, где завтрак. Они не шевелились минуты три. Потом тихие шаги подошли близко-близко, сынок сжался. Шаги остановились. Сынок не дышал. Шаги постояли, подумали и удалились. Хлопнула дверь. Взревел мотороллер. Сынок, барахтаясь, вынырнул из-под одеяла.
— Пап, она нам посадит мотор, вот увидишь.
Глаза ребенка светились радостью.
— Не посадит.
— А если вот посадит? - настаивал сын, и он понимал, почему сын настаивает.
— А если вот посадит, переберем мотор.
— И мы ей за это даже ничего не скажем? - с любопытством спросил ребенок.
— Ничего.
— Ой, папа, как ей здорово с нами, — позавидовал мальчик.
— А разве нам плохо?
— А нам еще лучше! - воскликнул он, и это было правдой.
— Встаем? - спросил отец.
— Встаем, — ответил сын, и они десять раз обежали вокруг своей лесной избушки.
Умылись в роднике и только стали читать ее записку.
«Дикари, все в погребе. Завтракайте получше, меня не будет до вечера. Дикарек-Игорек, опять лазил к папе? Целую. Поехала в село за...» Здесь отец посмотрел на сына и засмеялся.
— Пап, что там? Зачем она поехала? - с нетерпением спросил ребенок.
— Она вместо слова «провизия» написала «дивизия». Учти, она поехала в село за «дивизией».
Им стало весело. До того весело, что, завтракая, они то и дело посмеивались над нею.
— С нею просто умрешь, — говорил мальчик. - У нее не голова, а горсовет. Просто ума не приложу, откуда все берется? Пап, мы с нею не соскучимся?
Отец засмеялся, он знал, откуда это все в сыне. Ему было хорошо, как никогда. А потом мальчик вытащил ранец и достал табель-календарь, украшенный японскими объемными фотографиями морских пейзажей, и затих. Мальчик всегда это делал после завтрака, и всегда это задевало отца, у него начинало сосать под ложечкой.
— Сколько? - спросил он сына.
— Десять дней, папа, — сын вздохнул и спрятал календарь, не взглянув на отличные пейзажи.
— Пап, а десять дней будет сколько часов?
— Двести сорок.
— Ба...а! - удивился сын.
— Да еще сегодня двадцать часов, ты что забыл сегодняшние двадцать?
— Нет, я не забыл, я их держу про запас.
— Ах, вот как? - изумился отец и добавил, — ты вообще-то думаешь идти на «Паруснике»?
— Пап, да я только об этом и думаю! - мальчик засуетился. - Я даже спать не могу, так думаю. Как он там без нас под этой скалой? Но раз ты молчишь, решил - буду молчать. Не могу я в такой день быть невыдержанным.
— Тогда все в порядке, — сказал отец, и взяв бачок с водой, они пошли к «Паруснику». Вначале они шли по тропинке и удивлялись, что росы совсем нет и орешник абсолютно сухой. Тропинка бежала по западному склону сопки, мирно выбегающему на обширный плес, усеянный голубоватой галькой и белыми, гладкими ракушками. Потом они круто свернули на восток и пошли в гору. Заросли орешника им мешали, но не настолько, чтобы их замечать. А когда они выбрались на гребень сопки, они и вовсе забыли об орешнике, потому что увидели солнце. Утреннее, оно тихо скользило над водой, как лебедь, осторожно поднимая свои розовые крылья. Море горело. Море томилось в ленивой бесконечности мгновенья.
— Здравствуй, солнышко! - закричал мальчик, вскинув руки, и, охваченный восторгом встречи, быстро стал спускаться вниз к светящейся воде. Там за скалой в каменном гроте стоял «Парусник». «Парусник» — это его имя. Имя семиместного бота с великолепным московским двигателем.
Отец так и говорил о двигателе:
— Великолепный москвичевский, двадцать сил, не подведет.

... И он не подвел. «Проклятый туман», — он снова сменил руку и глянул на горизонт. Проем расширился, а позолота стала более сочной. «Проклятый туман, откуда он взялся?! И этот сухогруз, без гудков, летящий, как на пожар?! Не надо. Решено думать о хорошем, о ней». Он прильнул к мальчику, и ему показалось, что мальчик всхлипнул. Он насторожился, но увидев, что мальчик все так же плавно перебирает ногами, успокоился.
Свадьба. Ее он помнит, будто она была вчера. Сокурсники: Толик Лавский и Паша Батухтин.
Паша, смуглый, с длинными прядями черных, гладких волос. Пиджак расстегнут, загадочная улыбка и прихрамывающая походка Байрона. Толик - мыслитель с сократовским лбом и горечью юного циника на лице.
— Не вздумайте орать «горько!», навешаю, — серьезно предупредил он их.
— Что ты! - почему-то обрадовался Толик и вытащил две бутылки сладкого шампанского.
Невеста была в подвенечном платье, и он сидел с нею во главе длинного, неестественно длинного стола. Гости заметно повеселели, а он, наклонившись к Толику, все говорил и говорил. Он совсем не обращал внимания на нее. Со стороны казалось, она - одна виновница торжества. Он так себе. Он не походил на жениха, хотя был в черном костюме, как положено в такой день. Он походил на случайного гостя, подсевшего к праздничному столу с одним желанием: поговорить на отвлеченные темы. Это сердило всех, но он ничего не мог поделать с собою. Ему было двадцать лет. Он старался не смотреть на брата. Брату было уже двадцать три, как раз столько, сколько ей, его невесте. Он стыдился всего, в чем брат ему уступал, а в этом особенно. Потом как-то залпом открылась дверь, и в гостиную вбежала цыганка. В красном расклешенном платье, с фужером золотистого вина, она вопила:
— Горько, горько!!!
Она вопила так истошно, что все в начале опешили. А когда пришли в себя, оживились, и дружное требование сотрясло свадьбу. Невеста вопросительно посмотрела на него и, не дожидаясь ответа, стала медленно подниматься. Он тоже встал. Он хотел быстро чмокнуть, но она обвила шею, и тогда, чтобы не выдать ее, он обнял так крепко, как обнимались они наедине. Поцелуй получился затяжным и таким страстным, что цыганка закричала:
— Ай, маладец! Ай, маладец!
Вот когда было по-настоящему стыдно перед братом. Выручили «Бродячие музыканты». Они ворвались, как соловьи-разбойники. Цыганка на лету поймала бубен, брошенный ей баянистом. Обутый в желтые сапоги с длинными голенищами, с рыжими усами щеточкой и в шляпе с широкими простроченными полями баянист напоминал кота в сапогах. Барабанщик ударил в барабан, висящий на животе, как пивной котел, и дзыкнул бронзовыми тарелками. Позеленевшие от дождей тарелки не пели, а крякали. Барабанщик работал сосредоточено. Он был ведущим в оркестре. Он работал в основном правой, потому что именно в правой он держал регулировочную палку, обитую на конце толстым войлоком. Палка служила исправно. Изломившись в нескольких местах, стол отодвинулся к стене. Посыпались стаканы, загромыхали падающие табуретки. Цыганка, хлопнув фужером об пол, ударила в бубен и побежала по кругу. Она побежала так быстро, что платье забилось, заметалось по коленям, словно пламя костра. Баянист запрыгнул на подоконник, а барабанщик потеснился в угол. Студенческая свадьба набирала разбег. Все моментально забыли о невесте и о нем. И они не стесняясь поцеловались несколько раз. Им было хорошо. И от того, что их оставили в покое, и от того, что всем весело, и от того, что бродячие музыканты такие домашние. Замечательно было!

А разве плохо было, когда он пришел из армии? Открыл дверь и увидел ее. Она мыла полы, а рядом на покрывале сидел удивительно знакомый человечек. Человечек, внимательно разглядывая его, грыз резинового петуха. Она напевала, и маленький узелочек волос вздрагивал на затылке в такт ее взмахам. Он навалился на дверь и закрыл глаза. А когда открыл, ударил куранты. Она мгновенно вытерла руки о фартук и подхватила человечка.
— С Новым годом! - сказал он, и она вскрикнула. Солдатом она его не представляла. А потом были объятия и сладкое шампанское, и он шептал.
— Тебе было трудно, трудно... она кивала, и, прижимаясь к плечу, плакала. Он тоже готов был зареветь, но его смущал человечек, удивительно знакомый и улыбчивый.
Они так и уснули на покрывале, укрывшись шинелью. Рядом с ведром и половой тряпкой. В ту ночь к ним стучали соседи, и наверное было свинством притворяться, что дома никого нет, но они притворялись.

... Выглянуло солнце. У него не было выхода. «Конечно, до захода мы продержимся. Она догадается, но вертолет ночью - бесполезно. Вот если бы тогда не туман ... Нечего об этом думать». Он посмотрел на солнце, расплавившее огромный кусок уходящей тучи, и решил, что оно теперь такое же, как и утром, и, пожалуй, скоро зайдет, потому что лучи уже хватаются за гребни волн, и сил как раз столько, чтобы сделать все как надо - пора.
— Сынок, — сказал он и неожиданно поперхнулся, глотнув горькой воды.
— Пап, ты хочешь лечь на живот?— Да, — с трудом ответил отец и закашлялся. Потом взял себя в руки и помог мальчику оседлать плечи.
— Ты о чем думал, сынок?
— Пап, я думал о маме. - Мальчик торопился. Ему давно хотелось говорить, у него болели и руки, и ноги, и живот, и голова, и шея, и это было просто невыносимо.
— Мы с ней всегда тебя ждали и радовались твоим телеграммам. А когда тебя не было на Новый год и в дни рождения, мама приносила сладкое шампанское и мне тоже наливала. Она говорила не говорить, но она наливала чуть-чуть. Чуть-чуть ведь можно, папа, чуть-чуть ведь по-русски не считается?
— Не считается, сынок, — сказал отец и подумал, что все-таки пора, пора готовить мальчика.
— Пап, а ты знаешь, какой у нас был тост?
— Нет, сынок.
— У нас, папа, был всегда один тост. А к нему еще что-нибудь, это смотря, кем ты работал.
— Какой же это был тост? - вдохнув всей грудью и с усилием повернув голову, спросил отец.
— Пап, а ты не скажешь маме?
— Нет, не скажу, — ответил отец.
— Мама всегда говорила: «Пусть папа станет писателем, настоящим писателем».
И мы чокались, а потом она добавляла: «За тех, кто в тайге» или «За тех, кто в Арктике», а в этом году мы говорили: «За тех, кто в море». Пап, и теперь за меня будут говорить: «За тех, кто в море»?
— Да, сынок.
Отцу стало не по себе. «Смышленый шкетик», — подумал он и сказал:
— Сынок, ты помнишь, как я тебя однажды побил. Ты еще ходил в тридцать шестой садик на площади. В общем, за мамины часы, ты налгал тогда?
— Помню, — сказал мальчик, и лицо его стало совсем больным.
— Прости, сынок, зря я тогда.
— Что ты, папа, — испугался мальчик, но лицо его ожило. - Очень даже правильно. Эх, надо было посильней, ты еще много панькался со мной. Пап, зачем ты столько панькался?
— Не знаю, сынок.
— А я знаю, — сказал мальчик, — но я тебе не скажу, ладно?
— Ладно.
Мальчик наклонился, выпростал руку и, хлопнув по воде ладошкой, сказал:
— Надо было так, так побить.
Но ладошка хлопнула по воде только один раз, потому что рука у мальчика повисла. Рука была тяжелой, она плохо слушалась мальчика. Отец увидел, что ребенок завалился в воду и помог ему опять оседлать себя. Это было нелегко.
— Лгать никогда нельзя, правда, пап? - отдышавшись, спросил мальчик.
Вместо ответа отец сказал:— Сынок, знаешь. - Он заволновался. - В общем, мы с тобой можем превратиться в чаек. - Отец до боли сжал зубы.
— Как это? - насторожился мальчик. Теперь уже торопился отец.
— Понимаешь... — Отец лег на спину и посадил мальчика лицом к себе. - Понимаешь, мы станем чайками и полетим высоко, высоко. Надо только сильно-сильно захотеть. Я не говорил, думал не поверишь, не захочешь... но ты поверишь, правда?
— Да, папа, — сказал с грустью мальчик и вдруг воскликнул: — Пап, и мы полетим к маме?
— Да, сынок, мы полетим к маме, только надо поторопиться, пока есть солнце, а то ничего не получится.
— Пап, ты это держал про запас?
— Да, сынок, — ответил отец и стал говорить мальчику, что надо делать. Мальчик слушал внимательно, и с каждым словом глаза его начинали светиться все больше и больше. Наконец они загорелись и стали такими же, как у отца.
— Я скажу «три», и тогда, сынок, набирай в себя столько воздуху, сколько сможешь, и ныряй поглубже.
— Пап, а можно я буду держаться за тебя?
— Конечно, можно, — обрадовался отец. - Только когда ты не сможешь дышать, отпусти меня, я больше тебя, мне надо поглубже.
— Хорошо, папа, — сказал сын, и отец повернул его и приподнял насколько мог, чтобы он в последний раз посмотрел на солнце. Такое огромное и прекрасное, будто день предстоял еще, предстоял...
— Три, — сказал отец чужим голосом, но мальчик остановил.
— Стой, пап!.. До свидания, солнышко! - крикнул мальчик и вскинул руки.
«До свидания, солнышко!» с болью отозвалось в душе отца, и он подумал: «Зря я его тогда за ложь ...вообще зря...»
— Пап, я готов. - Мальчик повернулся и посмотрел в глаза отцу. И вдохнув небо, они вместе с солнцем ушли под волну.
А когда мальчик немеющий рукой выпустил тельняшку отца и на мгновение увидел его взмахивающую тень, он подумал: «Мама, мы уже летим к тебе, летим!»...