Разве не все нации признали своего Бога вездесущим и вечным, существующим во всемирном ЗДЕСЬ, в вечном ТЕПЕРЬ. Обдумай это хорошенько, и ты тоже найдешь, что пространство — лишь условное понятие нашего человеческого разума, точно так же как время. Мы сами не знаем, что мы — искры, плывущие по эфиру Божества.
Быть может, эта столь массивная на вид Земля на самом деле — лишь воздушная картина. Быть может, наше «Я» — единственное действительно сущее, а природа с ее различными произведениями и разрушениями — лишь отражение нашей собственной внутренней силы, фантастическая греза или, как называет это Дух Земли в «Фаусте» — «живое одеяние Божества».
Томас Карлейль


Когда я слушал «Китеж» в первый раз, мне представилась картина, наполнившая радостью мое сердце. Мне представилось человечество, все человечество, мертвое и живое, стоящее на какой-то таинственной планете. В темноте — с богатырями, с рыцарями, с королями, с царями, с первосвященниками и с несметной своей людской громадой... Из этой тьмы взоры их устремлены на линию горизонта, — торжественные, спокойные, уверенные, они ждут восхода светила. И в стройной гармонии мертвые и живые поют еще до сих пор никому не ведомую, но нужную молитву...

Федор Шаляпин

И ночи уже не будет, и не имеют они нужды в свете светильника и в свете солнца, потому что Господь Бог будет светить над ними, и они будут царствовать во веки веков.

Апокалипсис, 22.5



В дверь постучали. Вошел дедушка с батожком, а за ним два белокурых мальчика лет четырех—пяти, в длинных (ниже колен) холщовых косоворотках темно-серого цвета и таких же, как на дедушке, писаных лаптях, обутых на портяные подвёртки. Чистенькие, причесанные, ищуще окинули кабинет и, увидев под стеклом книжного шкафа настенный календарь с изображением «Троицы» Андрея Рублева, степенно перекрестились (каждый положил поясной поклон), и только потом так дружно и уважительно сосредоточились на мне, что и я, в порыве какого-то внезапного умиления, встал из-за стола и тоже совершил крестное знамение. И что удивительно, то нетерпение и поспешность, с которыми всегда выпроваживал непрошенных посетителей (у любого редактора дел невпроворот), вдруг улетучились, а на смену им пришло настоятельное желание угодить дедушке. Кстати, желание угодить ему, кажется, было главным и в поведении малышей, очевидно правнуков. Чуть позже выяснилось, что большенький — Саша (сынок внука Александра).
Дедушка ласково погладил его по голове.
— Страсть как любит, когда его называют, как папу, Шурой.
В ответ Шура одной рукой откинул назад холщовую сумку из такого же темно-серого материала, как и его косоворотка, и внимательно снизу вверх посмотрел на деда. Потом стеснительно уткнулся в его подол.
Меньшенький тоже прильнул. Дед и его погладил.
— Коленька... днесь придумал, чтобы его называли дедушкой, Еремеем Тимофеевичем.
Шурик и Коленька весело засмеялись, правда, успели посмотреть вверх, на деда, радуясь, что он у них такой — всё про них знает.
Я тоже засмеялся. Указал на ряд стульев.
Дедушка, слегка поддернув опояску, сел на самый крайний. И следом, точь-в-точь повторив его, расселись правнуки. (Меньшенький подле деда, а большенький поближе ко мне.) Дети были настолько похожи, что теперь, когда они сидели, я их не отличал.
— Это потому, что их отцы (мои внуки) — братья-близнецы, а их жены — сестры-близняшки.
Мне было интересно разговаривать с дедушкой, посматривать на детишек, с любопытством оглядывающих кабинет, и я не торопился выяснять — что привело их ко мне? Чистенькие и ухоженные, они источали кротость и благость. Как-то вдруг почувствовал, что — не так живу. Всё у меня расписано, подсчитано и рассчитано; всё чересчур прагматично, словно и не человек я, а компьютерное существо.
А между тем на все мои вопросы дедушка отвечал обстоятельно, привлекал к разговору правнуков так, что они иногда отвечали вместо него, причем наперегонки. Именно от них узнал, что «ихнему деде» — восемьдесят два годика. Что все они (включая отцов и мам) строят в своей родной Шубенке Церковь, благодаря которой возрождается их деревня (беженцы из Казахстана строятся целыми улицами).
—Нук, Шура, достань-ка обчую тетрадь.
Тут только догадался, что привело гостей — мы начали публикацию дневников не каких-то там замечательных людей, а самых обыкновенных, рядовых. Интерес к публикуемым материалам оказался настолько велик, что за последние полтора года тираж альманаха вырос втрое. В последней книжке мы напрямую обратились к читателям, чтобы присылали в редакцию свои дневники. Теперь — собирали урожай.
В сочно-зеленой дерматиновой обложке тетрадь выглядела празднично-броской. Я полистал ее. Почерк записей был в основном каллиграфическим, но нигде не указывался автор. Я попросил Еремея Тимофеевича исправить оплошность, но он сказал, что в конце записей есть приписка внука Николая, всё разъясняющая. И действительно, в конце была приписка, сделанная настолько неразборчиво (очевидно, поэтому сразу не обратил на нее внимания), что ее расшифровку оставил «на потом». Однако и потом, вооружившись увеличительным стеклом, прочел не всё. Впрочем, вот она.
«Заявляю сразу: данную тетрадь я столько терял и столько все, кому не лень, вписывали в нее свои заметки, что отвечать за содержание записей не только не могу, но и категорически отказываюсь!..........................................................................................................
А между тем всё, описанное в тетради, «имело место быть».................................................
Подготавливая данное повествование к публикации, я навел справки о дедушке и правнуках. Оказывается, они были удостоены чести сопровождать икону Божией Матери Албазинскую «Слово плоть бысть», которая гостила у нас в Сретенском монастыре в Москве и которая 13 мая 2000 года отбыла домой на Дальний Восток вместе с сопровождающими. И хотя встреча с Чудотворной иконой и этой замечательной троицей, дедушкой и правнуками, вряд ли что прибавила бы в понимании описываемых событий (я посетил монастырь на следующий день после отъезда иконы), огорчен был до крайности, словно опоздал на нужный поезд, успей на который — всё бы у меня в жизни было по-другому, много лучше, чем сейчас. Но что об этом?