СВЕТ ПРОРИЦАЮЩИЙ

-I-

Хорошо жилось Николаю, особенно у де-да с бабой. Особенно на школьных каникулах, когда определялись они с Шуркой пасти колхозных коней или коров. Правда, большинство взрослых посматривали на них с сочувствием — безотцовщина, при живой матери — сироты. Имелось в виду, что у нее другая новая семья, а они живут у деда с бабой. Странными казались эти суждения, никакого сиротства они не чувствовали. Бывало, Николай только из-за одного этого пуще всех озорничал — пусть все смотрят, как ему весело. С железнодорожного моста, что под Халкидоном, наравне со взрослыми с самых перил в воду нырял. А в ответ что?.. Никакое не восхищение — сочувствие: вот оно, сиротство, аж посинел от холода, а сигает, даром и голову свернет, нет материнского догляду, сироты-близнецы.
Нет-нет, не чувствовал Николай сиротства, чуть что... брат приходил на помощь, как из-под земли вырастал. Тут уж необъяснимое предчувствие срабатывало, как говаривал дед: близнецкая кровь, если один захворал, то, как ни гляди в оба, а и другой вскорости занеможет. Когда Шурка на выпускном вечере крутил на турнике «солнце», Николай со сверстниками в танцевальном зале стоял — Валя Михасёва вальсировала с курсантом ДМУ, Дальневосточного мореходного училища. Она красиво вальсировала, в кружении слегка прогибалась в талии, отклонялась от партнера, но Николай все равно посматривал на нее с презрительной усмешкой. Он ревновал — не за себя — за брата. Николай точно знал, что Шурка пошел на турник только потому, что не хотел с завистью смотреть, как она кружит с блестящим курсантом. Николаю хотелось, чтобы Валя споткнулась, он для того и усмехался, чтобы вывести ее из себя. Он даже выступил в зал намного дальше сверстников — намеревался всё же как-нибудь зацепить танцующую пару, смутить.
И вот, когда Николай уже готов был наступить на ногу вальсирующему курсанту, а потом толкнуть его, — он вдруг представил на своем месте Шурку, и в тот же миг кроваво-красный столб пламени встал перед глазами, зал крутнулся сверху вниз, пол ушел из-под ног. Николай как стоял, так стоймя и рухнул как подрубленный. Сверстники подхватили, вывели на крыльцо, на воздух. Ноги подламывались, а в глазах черная мошкара, клубясь, кишела в багровом огне. И вдруг крик, короткий, острый, сверкнул и точно снес часть виска — Шурка, брат!.. Николая опять подхватили, отнесли на траву. От нестерпимой физической боли, которая, как понял потом, передалась ему от брата, он потерял сознание.
Кажется, что вот только с этого момента Николай и стал ощущать сиротство. Еще хорошо, что сразу в армию угодил. Там распорядок жизни не давал предаваться унынию. И все же та блестящая вальсирующая пара на выпускном, намерение во что бы то ни стало сконфузить ее и внезапное Шуркино несчастье каким-то странным образом связывались в одну нить, которую, как ни наматывал на клубок, а выходило, что произошла роковая ошибка — это он, Николай, должен был сорваться с турника. А стало быть, он, Николай, и повинен в несчастье брата. Единственное, что поддерживало во все эти годы, — убеждение: Шуркина болезнь не только Шуркина, но и его. Впрочем, так же, как и здоровье Николая, — Шуркино здоровье. Именно поэтому пошел после армии в моря — рыбак океанического лова и колхозный пастух, что-то есть родственное если не в профессиях, то в самой стихии жизни на природе. К тому же Николай надеялся, что однажды в какой-нибудь заморской стране ему посчастливится купить чудодейственное лекарство, которое враз вылечит брата, а заодно и снимет с него, Николая, виновность, которая, будто колдовское проклятие, давила душу так, что и хмельным пить — не запить, пробовал... Только в шторм, или, как любят нынче писать в газетах, в экстремальной ситуации освобождался от нее. И сразу, словно крылья вырастали, легкость, согласие души и тела, и уж если веселье, то — до облаков, и уж если грусть, то тоже глубинная — до самого дна. В такие минуты ему казалось, что брат рядом, что еще чуть-чуть побольше бы этой экстремальности и Николай точно бы почувствовал Шуркино плечо. Где опасней всего, там уж непременно он, Николай. Из-за этой тяги к опасностям его на палубе уважали, но и считали маленько чокнутым, то есть романтиком — ни одно маломальское приключение на судне не обходилось без него. Он вел дневник (толстая общая тетрадь в зеленой обложке, в которую наряду с денежными расходами записывал свои приключения). К записям Николай обращался от случая к случаю и не делал из них секрета. Потому интерес товарищей «что он там пишет?», изредка вспыхивающий, тут же угасал.
— Ну и почерк!.. Сплошные каракули!.. Судебный эксперт и тот не разберет, что здесь накорябано! — всякий раз удивлялись матросы, листая дневник, который Николай по забывчивости оставлял то на своем рабочем месте, у траловой лебедки, то на пеленгаторской палубе, где загорали матросы, а то и вовсе на столе в столовой команды.
Иногда, ради шутки, моряки сообща вписывали в дневник свои расчеты и краткие тезисы. Отдавая дневник, не без умысла, просили Николая расшифровать вписанное — им кажется, что за такое-то число с ним произошло весьма забавное приключение.
Делая вид, что не видит многозначительных перемигиваний, Николай отыскивал требуемую страницу и, пробежав взглядом по записям, вдруг усмехался, словно бы припомнив новые подробности, и начинал...
Рассказывал он великолепно, умел на лету нескольким фразам и цифрам, наобум написанным моряками, придать конкретность, ясность, так что получалось, что это как будто в самом деле его краткие пометки о вполне реальном происшествии.
— Ну и мастак... Ну и мастер же заливать! — весело восхищались моряки.
Перед заходом в Сингапур (они шли на ремонт с рыбалки в районе Северного тропика) Николай поделился на мостике (он подменял, по просьбе старпома, приболевшего рулевого Диму Пономарёва), что опять потерял дневник.
— Наверное, во время шторма, когда чинили промвооружение трала, бросил где-нибудь, и его волной смыло, — безо всякого сожаления сказал Николай. Он не рассчитывал на сочувствие, и уж тем более — на поиски дневника всей командой. Просто так сказал, безо всякой задней мысли.
Однако факт остается фактом. В поисках зеленой тетради принял участие весь экипаж. Тут, конечно, спасибо старпому — объявил о потере по судовой радиотрансляции. Причем ошибочно, вначале по «кораблю», портативной радиостанции для внешней связи с судами, находящимися в пределах видимости. Возможно, что старпом не заметил бы своей оплошности, — помогло обнаружить вмешавшееся так называемое атмосферное радиоявление. Через несколько минут (никто, разумеется, не хронометрировал точное время) по девятому каналу объявление слово в слово само повторилось. Создалось впечатление, что кто-то (неизвестно кто!) записал его на магнитофонную ленту, а потом еще раз прокрутил.
«Всем (разнеслось по капитанскому мостику), кто найдет фиолетовую тетрадь (относительно цвета старший помощник пошутил, он знал, да и все знали, что обложка тетради зеленая), дневник матроса-добычи Николая Добротя, недавно им потерянный во время шторма, просьба — вернуть владельцу в двадцать первую каюту. Вознаграждение — новые приключения из оного дневника».
Повторно услышав объявление, Николай опешил. На какое-то время остолбенел и старший штурман, смотревший на левом крыле мостика в бинокль. Его кривоватый рот, и без того смещенный вправо, оказался за ухом. Николаю почудилось, что старпом, держа бинокль более для статуса, вдруг выглянул из-под него, то есть оглянулся как бы одним лицом И всё же старший штурман пришел в себя быстрее Николая. Очевидно, помня об изъяне своей физиономии, он почти мгновенно подавил изумление. Когда входил в рубку, на ею липе уже блуждала обычная кривая усмешка.
— Что, Коля, испугался? Не бойсь — своеобразное атмосферное явление. Радиосигнал обежал вокруг земного шарика, и мы его опять приняли по «кораблю».
Старпом подошел к микрофону внутренней судовой радиотрансляции и заново слово в слово повторил объявление. Потом пояснил, что подобное радиоявление лично ему уже встречалось в Анадырском заливе — тогда они промышляли полярную тресочку, он ходил в должности третьего штурмана.
— Зеленым был, отчаянным, не хуже тебя. Тоже всё гонялся за приключениями, искал панацею от всех болезней, хотел исправить физиономию, но как видишь!..
Старпом криво усмехнулся, то есть не криво, а обычно, это сама собой такою получалась усмешка, из-за его криворотости.
Он приказал Николаю перевести гирокомпас на авторуль и уже намеревался поподробнее остановиться на подобном случае в Анадырском, но увы — старшего штурмана внезапно перебил сам старший штурман. По девятому каналу опять зазвучало давешнее объявление.
Они замерли. При всей неожиданности случившегося, которое показалось теперь еще более неожиданным, чем в первый раз, они выслушали объявление с большим вниманием. Николая резанула интонация — при всей ее сходности со старпомовской она была разительно другой, непохожей. Веселая игривость одного, подсказанная самой сутью, доброго помысла помочь ближнему лайти свою заветную вещь, здесь подменялась каким-то глумливым издевательством. Последняя фраза о вознаграждении, ловко перевранная радиоэхом, которое прежде отсутствовало, воспринялась как явное откровенное нахальство. «Вознаграждение — награждение — новые приключения — исключения — из оного — зеленого — дневника — вникай».
Неприятное чувство вызвала последняя фраза у Николая, впрочем, как и всё объявление. Тот, другой, подделывающийся под старпома, как будто нарочно таким странным способом сообщил, что ему известно не только о дневнике, но и о будущих приключениях Николая — по всей вероятности, они составят какое-то исключение в его потерянной зеленой тетради. Хитрое, весьма хитрое радиоэхо — вникай! Вроде бы прозвучала дополнительная информация сверх объявления, и в то же время сверх объявления как будто ничего не было — радиоэхо. «Близок локоток, а не укусишь». То есть случись доказывать — ничего не докажешь.
Старпом не заметил никаких радиоискажений. Тотчас, после объявления, он засек время по судовым и личным часам, надеясь по времени вычислить расстояние, пробегаемое радиосигналом, но явление больше не повторилось. В ходе судовых работ, пожалуй бы, о нем позабыли, если бы на следующий день, как раз перед заходом в Сингапур, начальник рации не заявил, что все судовые часы отстают от настоящего времени ровно на тринадцать минут.
Вначале старпом хотел этот необычный факт вписать в судовой журнал, но потом передумал: тринадцать — одиозная, в некотором смысле, нечистая цифра. К тому же аналогию загадок этой части Южно-Китайского моря уже давно сравнивают с загадками Бермудского треугольника. Очень убедительное сочетание — радиоявление в координатах с отставанием ровно на тринадцать минут. Нет-нет, никаких записей, избави бог от подобного сочинения в вахтенном журнале! Любой здравомыслящий человек истолкует его с юмором, причем не в пользу старшего штурмана. Да он и сам точно также бы истолковал потому, что верит во все аномальные явления, вплоть до летающих тарелок, но только на камбузе, а не на капитанском мостике. Нет-нет, решил старпом, сам писать не буду и другим не позволю.
Он вызвал начальника рации и сделал тому соответствующее внушение. Начальник рации согласился, что факт странный, но, поскольку произошел без видимых последствий, он настаивать на нем не будет. Да и трудно настаивать, все стрелки судовых часов уже переведены.
Разговор старпома с Николаем Добротем был менее удачным. Виною злополучная фиолетовая тетрадь, лежавшая на штурманском столе, которую во всё время вахты старпом принимал за бухгалтерскую книгу ревизора, второго штурмана. (Тетрадь лежала в сторонке, в тени, но, когда он отодвинул настольную лампу, — в полосе света она вдруг стала сочно-зеленой.) Вошедший Николай Доброть тотчас признал в ней свой пропавший дневник.
Они удивленно переглянулись. Старпом снял микрофон, объявил, чтобы боцман срочно прибыл на мостик. Ничего не сказав Николаю, махнул, что он свободен. В дверях тот многозначительно хмыкнул, потом некоторое время было слышно, как по трапу скатывается его топот ног. Наконец смолк.
Старпом прислушался, но вместо Добротя услышал боцмана, поднимающегося на мостик.
— А я еще раз говорю: не бери в голову! На свету один и тот же колер одного цвета, а в тени, наоборот, уже другого...

-II-

Николая очень удивило, что тетрадь оказалась у старпома. Он решил, что ее по ошибке взял в штурманскую рулевой Дима Пономарёв, который живет с ним в одной каюте. Будучи художником судовой стенной газеты, Дима в свободное от вахты время раскрашивал газету в штурманской. Наверное, со своими принадлежностями и тетрадь прихватил, подумал Николай и, захлопнув за собой дверь, спрятал ее за пазуху, чтобы не мешала спускаться по трапу.
С бака, а может, и с крыла мостика, внезапно донесся отчетливый голос боцмана:
— А я еще раз говорю: не бери в голову! На свету один и тот же колер одного цвета, а в тени, наоборот, уже другого...
Николай хмыкнул: во, разоряется... а впечатление такое, будто боцман адресует свои слова ему, Николаю, — забавно! Взялся за перила и тотчас услышал внизу, за переборкой, как раз на расстоянии одного лестничного марша, легкое потрескивающее постукивание.
Уже готовый было скатиться по трапу, Николай прислушался — странно, кто-то впереди него спускается и в такт шагу будто постукивает пингпонговым шариком. В воображении Николая этот кто-то сейчас же обрел черты маленького юркого человечка: в лакированных щегольских туфлях, черном фраке, цилиндре, белых
лайковых перчатках и с тростью. Очевидно, ею он и постукивал по ступенькам.
Николаю захотелось удостовериться: в самом деле — человечек?.. Впрочем, откуда? Что за глупость? Тем не менее он зачем-то снял кроссовки и, преувеличенно крадучись (словно тать с ужимками лицедея), припустил вниз. В его подскакивающих движениях было что-то отталкивающее, точно он хотел не догнать юркого человечка, а, копируя, повторить, причем настолько правдоподобно, чтобы уже самому сделаться этим человечком.
Его пробил холодный пот — что с ним? Надо остановиться, хотя бы не гримасничать, выпячивая нижнюю челюсть, точно заранее готовился укусить догоняемого. Ничуть не бывало, вопреки себе, он поскакал еще быстрее, при этом наклонял голову так, словно прислушивался — достаточно ли беззвучны его стремительные прыжки. Он и в самом деле прислушивался, потому что был уверен, что никакого человечка не увидит, а сможет лишь на слух... интуитивно угадать — догнал или нет.
Тот, впереди, как будто тоже прислушивался — постукивание стало реже и тише. Потом, догадавшись, что его настигают, словно покатился, застрекотал по трапу, будто по частому мелкому штакетнику.
Это была странная гонка. Николаю казалось, что он не спускается по винтовому трапу, а, словно самолет, потерявший управление, падает, войдя в штопор. Руки и ноги его, схлестываясь, расхлестывались — он чувствовал себя проваливающимся в какую-то безвоздушную воронку. Ступеньки трапа смазывались, а перила напоминали резьбу в сужающемся конусе. Мгновениями Николаю мнилось, что он вкручивается в какой-то световой луч. Ощущению помогали люстры, вмонтированные в переходниках палуб. Наплывая и отдаляясь, они казались не светильниками, а светилами, разделяющими горизонты небесных сфер. Одна палуба, другая, мысленно отсчитывал Николай. На третьей палубе трап кончится, и ему предстоит, пожалуй, со всего маху врезаться в дверь своей двадцать первой каюты.
Он стал хвататься за перила, чтобы хоть как-то притормозить, замедлиться. И тут стрёкот, который во все это время был впереди, обозначая достаточно сильное отставание Николая, вдруг сменил направление на прямо противоположное. Теперь они сближались с удвоенной скоростью. Если столкнутся, то он, Николай, непременно разобьется насмерть. Он невольно зажмурился — стрекот пронесся сквозь него, будто железный вихрь поезда. Пронесся и исчез, растаял, будто его и не было. И сразу прекратился этот странный бег — проваливание в безвоздушную воронку. Всё было неподвижно, только ощущалось, как судно медленно поднимается на волну и все сочленениея рангоутов и надстройки напряженно похрустывают, словно бы наливаются мускульной силой.
Николай открыл глаза. Он стоял перед дверью своей каюты. Дверь была полуоткрытой, взята на крючок штормовки, а со стороны рабочей палубы слышался говор, в котором отчетливо выделялся женский голос. Кто это, прачка, что ли? — подумал Николай. Старший тралмейстер строго-настрого запретил женщинам появляться на траловой палубе. Однако какие посторонние мысли лезут в голову?!
Он взялся за штормовку, чтобы войти в каюту и, не отвлекаясь, обдумать случившееся. Но внимание, помимо его воли, вновь остановилось на женском голосе — никакая это не прачка, и не пекариха, и не буфетчица. Но тогда кто — на судне более нет женщин?!
Не открывая дверь, Николай прислушался и сейчас же снял руку со штормовки — это в его каюте разговаривали, причем неизвестно откуда взявшаяся женщина. Она говорила энергично и внятно, каждое слово будто впечатывалось в мозг.
— Я не знаю, каким образом мы сообщим ему о своем вмешательстве, если никто из нас не проявится перед ним? Факт влияния будущего на настоящее, хотя и известен землянам, но чисто теоретически, и чаще всего рассматривается как отклонение в вычислениях, как неизбежный процент ошибки.
— Мне думается, что вам не следовало нейт-рализовывать присутствие черной космической силы.
За дверью воцарилось тягостное молчание, которое было прервано тем же бесстрастным и всё же несколько смягчившимся голосом
— Во всяком случае, не так поспешно. По всем данным Николай Доброть — человек смелый и какое-то время мог бы сам противостоять Черному космосу. Сейчас достаточно было бы только усилить это противостояние, и не было бы никаких последствий.
— Ты, конечно же, имеешь в виду последствия внешние, — прогудел низкий и, как показалось Николаю, сердитый голос. — А Иус озабочена душевным состоянием, которое неминуемо сказалось бы на здоровье всех Добротей. Это же счастливая случайность, Суир, что длина их жизненной биоволны совпала с аварийным кодом нашего биополя, кстати, угасающего. Здесь сказалась миллионная доля расчета наших конструкторов на тех землян, которые уже сегодня могли бы своей психической силой мысли ваять из неорганизованной материи любые формы жизни, а стало быть, и цивилизаций.
— Да, но Вечный Разум, или Белый космос не для того посеял здесь, на краю вселенной, психическую энергию?
— Разумеется, но Ему будет приятно почувствовать, что даже без Его усилий она тянется к Нему. Что любая неодушевлённая материя жаждет стать одушевлённой, а одушевлённая — мыслящей, а мыслящая — разумно созидающей...
— А разумно созидающая жаждет пребывать в Любви, то есть в Нем Самом, не так ли, Суир?!
Еще мгновение, и, вы это знаете не хуже меня, не случись у Шурки Добротя приступа, на который тотчас отозвались восходящие в Белый космос биотоки деда и Николая, мы и наша летающая тарелка, так, кажется, земляне называют наш плазменный аппарат, еще в нулевом скачке превратились бы в солнечный суп.
— Но зато вместе с нами не проник бы на Землю Черный космос, который уже глумится над человеком, а более всего над нами, Белым космосом, величая себя принцем но-Иром, князем тьмы. У него, Адам, нет нравственных препонов; он уже действует, минирует ноосферу Земли, и каждая наша оплошность для его разрушительной силы как бикфордов шнур. В генах землян гибель Атлантиды, человечество может разувериться в будущем, то есть в нас. Может, это счастье, что человечество в большинстве своем даже не догадывается о вездесущем влиянии будущего? Открытое будущее как безбрежный океан способно подавить волю мореплавателя, и он вместо того, чтобы плыть и наслаждаться вечным плаванием, покончит с ним, привяжет колосники к ногам и сиганет за борт. (В этом месте Николаю показалось, что сказанное обращено лично к нему.) Разве хаос, или его нынешняя частица no-Ir, не в этом всегда черпал свою чудовищную силу? Помните легенду о Великом Инквизиторе, когда он говорит Христу, что столь глубоко уважая человека, он поступил с ним, как бы перестав ему сострадать, потому что слишком много от него потребовал. Что, уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы его ноша. Согласитесь, тут есть о чем подумать и нам?!
— Суир, я отказываюсь вас понимать!
С первых же слов Николай почувствовал в словах женщины едва сдерживаемое возмущение.
— Ваша постоянная работа с Черным космосом сделала Ваш разум чересчур изощренным. Это мое право, личное право, проявлять себя или не проявлять, но сомневаться во мне... утверждать, что в моем проявлении будущее может настолько подавить мореплавателя, что он скорее решится погибнуть, чем продолжать путь, по меньшей мере — оскорбительно. Сегодня каждому школьнику на земле известно, что красотой спасется мир — спасибо за комплимент, насколько он прост, настолько и приятен!
Опять возникло тягостное молчание, которое прервал низкий гудящий голос. (Адам, отметил про себя Николай, имя у него подходящее, как у нашего капитана.)
— Тьма боится света, но там, где его нет, — там тьма, хаоа Никто и никогда не ставил задачу скрывать будущее, лучшие умы всегда его проницали и прорицали. Просто человечество еще не созрело. В этом-то и состоит вся трудность задачи: как объяснить Николаю Добротю, что настоящего, в общем-то, нет, есть нулевой скачок нашего присутствия, фиксирующего переход одного психического состояния времени в другое? Он, может быть, в чем-то сравним с отверстием в песочных часах — маленькое неучитываемое мгновение, то есть сам человек — человечество, а потому бесконечен в своей величине. Только поэтому практически неучитываемое во вселенной мгновение в человеческом понимании есть начало всех начал. На самом же деле времени нет. Есть созидание и разрушение, то есть Белый и Черный космосы. Есть чувство и память этого чувства — вот истинное время, а не механические отрезки зафиксированного homo sapiens какого-то абстрактного движения. Именно этим объясняется разница в летоисчислении многих народов, их эпох, их древней и новой историй. Уровень знаний не столько сближает временные эпохи, сколько их разъединяет. Только чувства делают возможным перемещение вне времени.
Женщина еще не заговорила, а Николай уже откуда-то знал, что сейчас вновь услышит ее, и не ошибся.
— Адам, ты выражаешься так пространно, как будто тебя слушаем не только мы, но и Николай Доброть, которому, как мне кажется, мы решили объяснить случившееся, а не запутать еще больше.
Ух ты, как она их, не хуже нашей пекарихи Зины! — мысленно восхитился Николай и с уважением отметил, что Адам словно бы и не заметил наскока. Смотри-ка, повадки точь-в-точь как у нашего капитана.
— Иус, вы действительно стали совершенно земной женщиной? Вы в этом уверены?
— Думаю, что да... как раз потому, что не уверена.
Голоса неизвестных были громкими, отчетливыми, а паузы как раз такими, что Николай успевал уяснить, кто говорит.
— И все же, хотя вы и сердитесь на меня... Это Суир, сейчас же отметил Николай, у него какая-то виноватинка в голосе, словно ревнует, но не подает виду.
— Я бы посоветовал вам больше полагаться в общении с людьми на энергию так называемого прошедшего времени, а не будущего. Посмотрите, как просто действует no-Ir, объявил себя каким-то князем тьмы с маленькой буквы, будто на дворе расцвет язычества. Почему бы и вам не использовать народный фольклор, русские сказки, например? Эта энергия закодирована, вы могли бы составить план, а мы бы проследили за точным выполнением.
— Суир, вы хотите (она перешла на вы!), чтобы я проявилась непременно в образе бабы-яги или какой-нибудь мегеры! План тоже не нужен, небесность земных женщин как раз в том и заключена, что они обходятся без планов, а если и составляют их, то только для того, чтобы нарушать. Самое надежное оружие женщин — неожиданность.
— Будьте осторожны, — вмешался Адам — Вы просто обязаны остановить Черный космос и уберечь Добротей. Аля общения с нами используйте дневник Николая, мы будем контролировать только будущее.
Николаю показалось, что кто-то невидимый запустил руку ему за пазуху, потрогал дневник. Он замер, совершенно отчетливо слыша, как на затылке, топорщась, шевельнулся волос, а спина покрылась какими-то рыбьими чешуйками. Мурашки — вот как они ползают, — подумал Николай, чувствуя, как всё в нем остановилось и обессмыслилось.
Какое-то время он не ощущал себя, отсутствовал как реальность и в то же время как будто бы был повсюду, рассеявшись в воздухе на мельчайшие частицы. Сколько он пробыл в таком неуловимом состоянии — бог весть?! Пришел в себя, услушав боцмана, хозяйничающего на шлюпочной палубе. Он, как и прежде, словно бы обращался непосредственно к нему:
— А я еще раз говорю: не бери в голову! Бывают галлюцинации и звуковые, и всякие.
Николай опасливо потрогал тетрадь за пазухой, он клал ее свернутой в трубку, повернулся — она ослабла, расправилась — это вполне естественно, а он чуть чувств не лишился. Вот тебе и Николай Доброть — «по всем данным человек смелый...» Ухмыльнулся, вспомнив наставительность, с какою вот только что произносил эти слова некто Суир, и тут же прильнул к двери, надеясь услышать голоса разговаривающих — увы, никаких голосов, как бы скрипящий шум радиолы, прокручивающейся вхолостую.
Подгоняемый догадкой, вбежал в каюту — никого! На столе стоял магнитофон, который словно бы ждал появления Николая — нервно застучал кнопкой автовыключателя и выключился.
Выходит, его разыграли, он жертва розыгрыша?! Хорошо, если так, а если не так — что это?
Николай вынул из магнитофона кассету и вместе с дневником положил в свой рундук. (Сейчас он приляжет, немного прийдет в себя, а там посмотрит...)
Николаю прилечь не удалось, старпом объявил по радиотрансляции, чтобы матросы-швартовщики заняли свои места согласно расписанию. Что ж, тем лучше, подумал Николай и заторопился на бак, в распоряжение боцмана, с такою прытью, какой, даже будучи новичком, салагой, за собою не замечал. Уязвленному самолюбию морского волка требовалось немедленное объяснение.
Николай замедлил шаг, с неприязнью сознавая, что бак для него только тем лучше, что после всего, что произошло, он малодушно не захотел оставаться в каюте и, попросту говоря, улизнул из нее. Более того, он настолько потрясен произошедшим, что просто не в состоянии здраво рассуждать на сей счет. А все потому, что убежден: случившееся с ним — не розыгрыш, нет-нет! Но тогда что?! Он отчетливо слышал голоса разговаривающих, даже имена их запомнил: Суир, Адам и Мус При всей изобретательности матросов они выбрали бы имена более обыкновенные: Иван, Параська или пусть Маргарэт. Во всяком случае, Адама обошли бы из уважения к капитану — Адаму Георгиевичу. К тому же сыграть «пьеску» с такой впечатляющей правдоподобностью, пожалуй что, кроме него, Николая, и Димы Пономарёва, никому не под силу. Он никою не хочет обижать, но главные книгочеи судовой библиотеки тоже они. Однако Дима (его голос, как, впрочем, и голоса других матросов, тем более женщин, Николай бы узнал) А потом содержание разговора.. Хотя влиянием будущего на настоящее вряд ли кого удивишь, лично Николаю это влияние давно известно не из каких-то там теорий, а из самой обыкновенной практики. Если вахта у него с четырех, то тут хошь-не хошь, а не избежишь влияния будущего, постараешься посмотреть кино или почитать книгу не после ужина, а сразу после обеда, чтобы потом подольше поспать. И так на судне поступает каждый, кою ни возьми. Другое дело — Белый и Черный космосы. Фантастика! Приложение к журналу «Техника — молодежи» из серии «Тайны веков». Безнравственный князь тьмы с маленькой буквы, он же частица по-Ir. ..Может быть, употреблена иносказательность, аллегория — имеется в виду губительное жесткое излучение, проникающее на землю сквозь озоновые дыры, о котором недавно он прочитал брошюру?- Может быть... Странно, очено странно... Ему определена роль заступника, он должен остановить и обезвредить пришельца Черною космоса, то есть его могут остановить только с ею помощью, помощью Николая. Странно... Однако, кто этот князь тьмы?.. Какой-нибудь Джеймс Бонд, агент ЦРУ, с правом убивать? А может — наш майор Пронин?!
Так, обдумывая происшествие, Николай не заметил, что вышел к выдвижному трапу. Мысль об агенте поразила его своей простотой и правдоподобностью. Она потянула за собой другие, среди которых самой убедительной была версия о том, что одна, а может быть, и несколько развитых держав (скорее всего США, Англия и Япония) испытывают на них, членах российского рыболовного судна, какое-то новое психотропное оружие.
А что, сдвигают рассудок по фазе, а всё остальное для камуфляжа, мол, ничего не знаем — аномальное явление. Хитро, очень хитро!..
Версия до того полно овладела его воображением, что последние слова он довольно громко произнес вслух, чем обратил на себя внимание Димы Пономарёва, который тут же с видимым удовольствием хлопнул его по плечу.
— Что, Колян, сны досматриваешь!
Дима стоял в судовой тропической робе (тенниске и шортах) цвета какао с красной повязкой дежурного на голой руке. Он во весь рот улыбался, изредка поглядывая вниз, за фальшборт. Николай увидел поднимающийся трап, а на волнах узкий моторный бот с высокой стеклянной надстройкой.
— Власти с завода «Малый кеппел» дали добро на швартовку к стенке, — радостно сообщил Дима и, задрав тенниску, вынул из-за пояса мешковатых шорт толстую общую тетрадь в зеленой дерматиновой обложке. — В изоляторе лежала.
Дима заговорщицки подмигнул — он маленько почитал записи: черт, интересно, особенно про эту смугляночку Иус, с которой Николай познакомился на Сингапурском пляже.
Николай опешил. Первое впечатление было, словно Дима со всего маху треснул его по голове чем-то тяжелым.
Откуда у него тетрадь, что за смугляночка?! Выигрывая время, Николай, не торопясь, навалился на фальшборт.
— Ты-то понимаешь, что ни на каком Сингапурском пляже я не был? — стараясь не выдать своего волнения (запись в дневнике сейчас же связалась с загадочным разговором в каюте), как можно равнодушней спросил Николай и с въедливостью Шерлока Холмса стал оглядывать тетрадь (его ли?).
В ответ Дима так весь и засиял, засветился — конечно, он понимает... но как раз поэтому и интересно: не был, а читается с таким чувством, что как будто был.
— Чего смурной, не выспался, что ли? Ну и горазд же дрыхнуть!...
Дима со свойственной ему обезоруживающей радостью поделился, что трижды ломился в каюту, но Николай спал как убитый, только храп из-за двери!
Это сообщение Димы Николай воспринял более спокойно, поинтересовался: который час? Оказалось, что часы Николая стоят, завод кончился. Однако постучал по циферблату — пошли. Как бы между прочим полистал тетрадь (его!). И записи на множестве страниц под заголовком «Встреча на Сингапурском пляже» тоже как будто его рукой сделаны.
Николай тем же коротким движением, каким вот только что прятал тетрадь перед старпомом, сунул ее за пазуху — потом, наедине обследует более досконально. Еще несколько минут постояли — Дима останется в изоляторе или судовой эскулап его выписал? Дима сказал, что останется, к трапу вышел по своему желанию: надоело лежать — тем более что температуры нет, но Николай пусть не закрывается на ключ, он будет наведываться в каюту. Загадочно ухмыляясь, открыл тайну своего быстрого выздоровления — читает подшивки старых газет, времен застоя. Всюду трудовой почин, энтузиазм, сверхплановые перевыполнения, читает — душа радуется. Не то, что сейчас, куда ни ткни — одни безобразия. «Если к правде святой мир дорогу найти не сумеет — честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой!»
Расставшись с Димой, Николай старался не думать о случившемся. Он шел по палубе, взглядывая на изумрудную гладь бухты, утыканную судами, на ступенчатые контуры небоскребов, убирающиеся в небо, и ему хотелось слиться с окружающей его красотой, отдохнуть от своих чувств. Раньше это удавалось, окружающая красота помимо воли захватывала, он растворялся в ней. Теперь Николай натыкался на неодолимый предел, словно окружающую красоту прежде надо было поднять, очистить, словно она находилась не вокруг, а где-то в трюме. Даже самого себя он созерцал как-то отдельно, как своего двойника — вот он идет по палубе и в то же время наблюдает за собой с каких-то горних высей.
Раздвоенность души и тела — что с ним?! Теперь более всего смущала самонадеянность, с какою мыслил о влиянии будущего. Тот, с горних высей, как будто предупреждал, что он уже в будущем — пусть не пропустит настоящего. И еще, что виною его раздвоенности никто иной, как князь тьмы, который, точно железный вихрь, пронесся сквозь него на лестнице. Но она, раздвоенность, непременно пройдет, надо только принять решение — с кем он?.. Вот именно, с кем? Кто они?!
На баке Николая ждала еще одна новость. Только он появился— из каптерки вынырнул боцман с толстой зеленой тетрадью в руках.
— Доброть, ты вчерась тропическую робу получал?.. Пляши: в честь находки, дня рождения и Пасхи! Так что, давай, за своих, за троих!
В мятом промасленном берете неопределенного цвета, такой же рубашке и брюках, с широкими слежалыми штанинами в разные стороны, боцман улыбчиво щурился на солнце, а Николаю казалось, что он ощеривался. Всегда небритый и готовый к скандалу из-за какой-нибудь свайки или проржавленного пожарного ведра, боцман между тем считался добрым. В каких-то неведомых закромах у него всегда находилась матросу стопка спиртного как раз в тот момент, когда в ней он более всего нуждался. Вот и сейчас, вручив Николаю тетрадь, боцман вдруг построжел (лицо приобрело почти свирепое выражение), зыркнул из-под рыжих волосатых бровей, точно лезвием полоснул.
— Что заснул, подь со мной! А вы, — рявкнул в сторону матросов-обработчиков, всегда чувствовавших себя на баке немного лишними. — Товсь заводить концы и не зевать, через десять минут сымаемся...
Вторично оглушенный злополучной тетрадью, Николай в самом деле не в силах был пошевелиться. Все его члены одеревенели будто настигнутые столбняком. Даже мозг не служил ему. Два слова «ЦРУ» и «ФСБ», точно два бойцовских петуха, помимо его воли замирали друг против друга, потом, яростно подскакивая, сталкивались так, что рябило в глазах от летящих перьев.
Всё это пройдет, непременно пройдет, надо только принять решение — с кем он? Вот именно, с кем?.. А если это психотропное оружие?!
Николай почувствовал, что палуба уходит из-под ног. День обморочно посинел, солнечные лучи стали осыпаться черным пеплом. Ему вновь почудилось, что сквозь него пронесся железный вихрь. Бессознательно сделав шаг вперед, Николай ухватился за стальной поручень, чуть-чуть повисел над широким проемом и, наконец, нащупав трап, осторожно спустился вслед за боцманом.
Каким образом он сунул и эту тетрадь за пазуху? Как говорится, не усек. Показалось, она сама шмыгнула, словно кошка. Впрочем, в его состоянии могло показаться всё, что угодно.
Они спустились в полутемный трюм, едва освещаемый тусклой лампочкой, вделанной в подволок и заподлицо накрытой серым от пыли плафоном. Под ним стояли стол и кресло, принайтовленные к палубе, а чуть дальше высились горы рыбацких клеенчатых роб, траловой дели, куфаек и другой всякой всячины: от мотков капроновых ниток до огромных бухт швартовочных канатов, которые здесь, точно в винном погребке, казались сразу и живописными пивными бочками, и невиданными еще орудиями пыток.
Когда боцман, отодвинув связку сапог, довольно ловко протиснулся между бухтами и на какое-то время исчез (не было слышно даже шороха — всё заглушал шум воды, стекающей по шпигатам), Николай совершенно отчетливо увидел, как вещи, сбросив внешнюю оболочку, ожили, открыв свои безобразные назидательные липа. Придвинувшись к нему, они разглядывали его с таким нахальством, будто не они, а он был вещью. Словно врачи, беседующие через голову больного, они, минуя его понимание, вступали в разговор с его чувствами. Николай почти физически ощущал, что тюки одежды, перетянутые выбросочными концами, мотки капроновых ниток с разбитыми катушками, связки кухтылей и другого тралового промвооружения буквально растягивают его на кусочки. Он не испытывал страха — устал, к тому же им овладела полнейшая уверенность, что он уже принял стакан спирта и все эти метаморфозы, происходящие с ним и вокруг него, — всего только плод охмелевшего воображения.
Прикинусь пьяным, вот мое решение, подумал Николай, глядя, как вещи собираются в шевелящиеся кучи-малы, подготавливая ему что-то наподобие аутодафе. Особенно его поразило, что они принимали его за провинившегося пришельца из будущего, в котором им якобы обещаны человеческие сердца. Нет-нет, этому не стоит придавать никакого значения, размышлял Николай, между тем совершенно отчетливо сознавая, что в руках ЦРУ или каких-то подобных сил он сейчас действительно не более чем вещь.
Вдруг это майор Пронин?.. Сообщеньице... и как результат — лишат визы!
Из темной щели вначале выдвинулась нога в плоской штанине, затем рука со стаканом и, наконец, весь боцман. Вещи, как по команде, вновь нырнули в свои оболочки и вжались в углы. Боцман многозначительно взглянул на Николая, взболтнул содержимое фляжки и, переступив через мешок верхонок, поставил стакан на стол. Потом, неотрывно глядя в проем подволока, открутил пробку, волосатыми ноздрями бегло нюхнул ее и, уже не отвлекаясь, осторожно наполнил посудину — вздохнул. Почувствовав важность минуты, Николай подтянулся, напрочь позабыл и о вещах, и голосах, и вообще обо всём — Пасхальная чарка! Раздвоенности как не бывало...
Когда с содержимым фляжки было покончено и боцман, воссев на тюках с одеждой, возобновил разговор о получении Николаем тропической робы (которой он все же «вчерась» не получал), Николай напрямую спросил: как вышло, что в зеленой тетради он угадал дневник, ведь старпом объявлял о потере Добротем тетради с фиолетовой обложкой?
Внезапно Николай почувствовал не то чтобы сильное опьянение — нет, просто вопрос потек так медленно и извилисто, словно ручеек, ищущий и не находящий своего русла. В его извилистости было что-то отвлеченное и завораживающее, будто полуденные грёзы. Николай спрашивать-то спрашивал, но не желал ответа. У него было такое ощущение, что ответ нарушит овладевшую им гармонию.

Если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет –
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой.

Стихи, прочитанные Димой Пономарёвым, сами собой вспомнились, закружили световой метелью, в которую так и тянуло окунуться, чтобы раствориться в ней. Однако мешали тетради, спрятанные за пазухой.
Пошатываясь, Николай встал, вынул дневники и, с усилием удерживая равновесие, положил на стол. Встал и боцман. Опершись о спинку кресла, нагнулся над столом и как бы всей своей тяжестью вперился в тетради — не сдвинуть. Николай тоже глянул и тоже будто окаменел. Тусклая лампочка, вделанная в подволок, теперь горела так ярко, что слепила глаза. Хмель вмиг испарился — на столе лежали тетради, одна из которых была с фиолетовой обложкой.
— Вот видишь, — выдохнул боцман. — Фиолетовая!
Голос его был трезвым и еще — испуганным. Впрочем, это могло показаться Николаю, потому что боцман как-то странно заозирался по сторонам, словно ждал внезапного нападения.
Николай непослушными руками осторожно взял фиолетовую тетрадь и наугад открыл. Она открылась, как по заказу, на «его» записях под заголовком «Встреча на Сингапурском пляже». Он зажмурился, в руках будто лопнула электрическая лампочка. «А может, и вправду по заказу — чьему?!» Уставившись в заголовок и, конечно, не видя его, Николай с ужасом почувствовал, что кто-то неслышно приблизился и сзади через плечо заглядывает в тетрадь — кто?!
Он только и смог, что посмотреть в сторону кресла, у которого стоял боцман. Боцмана не было. Волна нервного холода еще отделяла кожу, а сердце, зная отгадку, уже смеялось — боцман?! Точно!..
Незнаемо почему, он подкрался сзади и, сейчас удивленно воззрясь на тетрадь, сменившую цвет своей обложки, шепотом спросил:
— Моя — твоя тетрадь или как?! Внезапная боцманская «нерусскость» развеселила.
— Или как, — ответил Николай. Некоторое время они обсуждали случившееся, старались понять: почему у обложки здесь один цвет, а на палубе совсем другой? Боцман высказал предположение: всё дело в химическом материале — это как очки-хамелеоны, на солнце стекла темнеют, а в каюте наоборот...
Чтобы удостовериться, по трапу поднимались не торопясь, боцман поминутно оглядывался — шел впереди. А Николай, точно ревизор, и вовсе не спускал глаз с тетрадей, держал их перед собой, словно особо важные накладные, которые неплохо сличить сразу, прямо на лестнице.
Когда вошли в тень (электрическую лампочку накрыл подволок) — фиолетовая обложка посветлела, стала ядовито-лиловой. Потом, с каждой ступенькой вверх, обложка вновь и вновь перекрашивалась. Вначале приобрела изумрудный оттенок, затем водянисто-зеленый. Зелень словно бы съедала обложку, чувствовалось, что цвет другой тетради служит ей эталоном.
Как бы там ни было, а как только вышли на палубу — цвет обеих обложек сравнялся, не отличишь! Именно для этого случая, то есть чтобы отличать, Николай загнул уголок шмуцтитула бывшей фиолетовой тетради.
— Ну, что я говорил, — радуясь своей прозорливости, засмеялся боцман. — В тени один колер, а на свету совсем наоборот... не тетрадь, а чистый хамелеон!
Боцман опять засмеялся, но как-то неестественно, словно бы по заранее заготовленному сценарию.
Николая кольнул этот смех Он предложил боцману еще раз спуститься в трюм и проверить — так, на всякий случай.
Боцман категорически отказался. Сказал, что намек понял, но ничего не выйдет, фляжка пуста, да и хватит им... не ровен час с якоря придется сыматься.
Николай сам спустился. И опять всё повторилось, только в обратном порядке. Обложка вновь была фиолетовой, даже не верилось, что вот только что, чтобы хоть как-то ее отличать, загнул лист шмуцтитула. Он открыл тетрадь — увы, никаких следов. Неужто спутал тетради, загнул лист в другой?! Так и есть, уголок словно срезан. Однако он хорошо запомнил, что загибал лист в верхней тетради, а эта, которую дал Дима, была снизу.
С палубы донесся неестественный смех боцмана и еще слова, что в тени один колер, а на свету совсем наоборот... Господи, эти слова он уже слышал, когда вышел из штурманской и прислушивался к странному постукиванию, как бы пингпонговым шариком. Он тогда подумал: во, боцман разоряется... а слова словно бы адресует ему, Николаю, словно бы и он, боцман, озадачен тетрадью, которая в тени была фиолетовой, пока старпом не направил на нее свет лампы.
Волос на голове, точно чужой, зашевелился, вздыбился. Теперь Николай был убежден, что время смещено, сдвинуто, и не в прошлое, а в будущее. Он вдруг почувствовал, как его опахнуло как бы потусторонним холодом — так что же сейчас он возвращается вспять и даже может пропустить настоящее?! Нет-нет, такого не может быть! Просто, запамятовал... Вот и лист загнул не в фиолетовой тетради, как мнилось, а в зеленой.
Им овладело какое-то безотчетное чувство, что только так, полностью отказавшись от убеждения, что время смещено, сдвинуто, он пересилит окружающую его повторяемость и вернется к самому себе, в прежнее время, в котором нет никаких сверхъестественных сил, уже потому хотя бы, что их не может быть. И главное — никого и ни в чем не подозревать, внезапно подумал он. Именно с этой целью сунул тетради за пазуху, вслух сказал, что боцман прав, всё дело в химическом материале. И еще, что все происходящее он, Николай, воспринимает не более, как информацию, а выводов... выводов не будет, тем более что и тетрадь пометил, оказывается, совсем не ту. Нет-нет, никаких подозрений!
Поднимаясь из трюма, Николай старался не смотреть по сторонам, чтобы не наталкиваться на новые факты, подтверждающие его подозрения. Он откуда-то точно знал, что если будет упорствовать в них, то уже вообще никогда не выберется из трюма.
Ни ЦРУ, ни ФСБ, ни тем более никому другому он не доставит такого удовольствия. Напротив, он пройдет через всё и еще постарается добыть брату чудодейственное лекарство, потому что у тех, кто может менять ход времени, оно непременно есть — непременно.
На палубу Николай поднялся благополучно. Первое, что у него спросил боцман — ну, что? То есть не он спросил — глаза.
С момента, когда Николай расстался с Димой Пономарёвым, солнце заметно приблизилось к зениту, но не с востока, что было бы вполне естественно, а с запада. Тень стрелы крана теперь шла наискосок и отрезала швартовочные кнехты, вокруг которых, кажется, вот только что сидели матросы-обработчики. Конечно, их не было, и не могло быть, как и боцманской команды: товсь, через десять минут сымаемся. Всё это в лучшем случае еще лишь предстояло. Они с боцманом по воле непонятных обстоятельств находятся во временной яме, всеми забытом тупике, в котором жизнь не в самой жизни, а в словах, подхватываемых их сознанием, по которым, точно по ауканью, им как-то надо еще выйти из «чащи».
Понимая всё это, Николай неторопливо вынул тетради, подал боцману. Тот жадно оглядел — ну, что он говорил?!
Николай ничего не ответил, ему было не по себе оттого, что слишком уж отчетливо он сознавал, что время, в котором они находятся, позволяет им любые ужимки и прыжки, но вслух предписывает говорить только то, что соответствует правилам игры, уже ими молчаливо принятыми.
—Ты был прав, — глядя в глаза боцману, не сказал, а выдавил Николай.
В глазах боцмана мелькнуло удовлетворение, которое тут же сменилось тоской, очень похожей на тоску раненой птицы. (Весь из себя помятый и в то же время какой-то взвинченно колючий, боцман вдруг словно бы опустел) И он всё понял, подумал Николай.
— Пойдем, — беря тетради, словно вслед за невидимым суфлером, вновь не сказал, а изрек Николай.
Боцман засуетился, но не менее напыщенно отозвался:
— Пойдем-пойдем, старпом ждет!
Да, старпом ждет, чтобы сообщить, что никаких странностей, в том числе и с отставанием судовых часов, не было. А потом вручит тетрадь, неожиданно обнаруженную на штурманском столе. Однако, как всё это произойдет, отвлеченно, как бы о чем-то постороннем подумал Николай и неожиданно, даже для себя, крикливо согласился, что да, им надо идти.
Когда они поднялись на крыло мостика — Николай приостановился у иллюминатора в штурманскую. Он увидел старпома, берущего из-под белого круга лампы знакомую тетрадь и рядом... Но ведь это как будто он, Николай, стоит лицом к иллюминатору и многозначительно усмехается как раз потому, что чувствует на себе взгляд самого себя. Сейчас тот, другой Николай, поднимет глаза, и их взгляды встретятся.
Николай невольно вскинул руку, как бы защищаясь от удара молнии. Всё его тело, мгновенно расплавленное, то ли испарялось, то ли удалялось, сбегаясь в махонькую точку, почти пылинку. И вдруг вспышка, взрыв — пылинка, разбегаясь, расширялась во все стороны. Он совершенно отчетливо различил свой абрис, контуры самого себя, заполняющиеся им самим Словно в замедленной немой съемке увидел ощерившегося боцмана и услышал его голос в судовых радиодинамиках, внезапно включившихся на полную мощь.
— А я еще раз говорю: не бери в голову! На свету один и тот же колер — одного цвета, а в тени наоборот — уже другого.
Боцман еще грохотал над ним, а Николай уже сам будто вырос из этого грохота. Оглушенно огляделся по сторонам — он стоял за дверью штурманской, прислушивался к потрескиванью пластика, которым сопровождалось усилие судна, поднимающегося на очередную волну.
Кажется, что это и не пластик потрескивает, а кто-то, спускаясь, постукивает по ступенькам пингпонговым шариком, подумал Николай и, вспомнив все, как бы по затухающей инерции, отметил: во?! Боцман — разоряется!
Николай бросился вниз по трапу. Он словно скатывался, оставляя позади марш за маршем Наконец, уперся в дверь своей каюты — никаких голосов. Он распахнул дверь — никого. Вытащил из-за пазухи тетради — положил на столе, присовокупив к ним тетрадь, вынутую из рундука. Ровненько поправил стопочку и ладонью придавил, точно прессом. И тут из-под ладони тонкими струйками стал выстреливать серебрящийся туман: яркий, лучистый — аж посветлело всё вокруг.
Николай глянул на тетради: верхняя, будто в сливочное масло, вошла в нижние и истребила их, поглотила. Теперь перед ним лежала одна тетрадь, в зеленой обложке, — его дневник: и по формату, и по толщине, и даже по потрепанности. А те, другие, — исчезли, ничего не осталось от них, только струйки рассеивающегося света да запах озона, словно бы после грозы.
Николай облегченно вздохнул и, посмотрев на часы, подумал: пожалуй, у него еще есть время вздремнуть — дневник он почитает позже.
Он устало прилег и только закрыл глаза — сразу же услышал незатейливую песенку, которая явилась (Николай откуда-то знал это точно), чтобы оберечь его сон.

«... Я ли, мы ли обернёмся светом, голубым ли, млечным светом прорицания, светом прорицания нового свидания, что пребудет вечным светом мироздания.
Я ли, мы ли это не забыли, не забыли это, потому что жили светом мироздания, светом ожидания, светом прорицания нового свидания...»

* * *

Далеко-далеко, на краю вселенной, есть планета двойной звезды — Иус. На ней освещение двух солнц сопоставляется так, что тени почти отсутствуют. Лишь в короткие минуты восхода и захода солнц иушане, так называют себя люди этой планеты, наблюдают такое же освещение, как на Земле. Эти минуты для них самые замечательные, самые прекрасные. Вместо разноцветного бегущего сияния, напоминающего полярное, купол неба успокаивается, розовый свет ложится на темную зелень деревьев, на зеркальные ступени храмов, и мир предстает земным, единственным.
Всякий раз, через пятьдесят лет, когда орбиты солнц пересекаются, и одно солнце как бы наслаивается на другое, из недр планеты восходит серебрящийся пар, и всё прошедшее и ушедшее вновь является в нем и материализовывается так, что и умерших иушан можно выкликать из пара.
Вначале иушане побаивались этого. Были всякие запреты и даже казни ослушникам, своеобразные аутодафе. Но потом выяснилось, что выкликаемые во всем как бы живые иушане. Было, конечно, и отличие — они никогда не старели, не умирали, и их тела при любом освещении не давали тени, то есть тень выступала тонкой пленкой на коже так, что казалось — при ярком освещении выкликаемые чернеют. Но самым замечательным, самым пленительным было то, что всякий иушанин, входящий в серебрящийся пар, тотчас превращался в выкликаемого, минуя угасание и смерть. Большинство иушан этим воспользовалось, а потом был введен возрастной ценз и другие ограничения. Превращение в выкликаемого вне очереди стало почитаться самой высокой наградой. Любые сообщения об этом всегда являлись экстренными и помещались на самом видном месте.
Были, конечно, и досадные исключения среди иушан — инакомыслящие, эти изгои общества. Но, как правило, о них ничего официально не сообщалось, либо настолько скупо, что из сообщений ничего нельзя было уяснить. Ходили смутные слухи, что самых опасных из них отправляли с Иус в самые дальние и глухие уголки вселенной и прекращали с ними всякую связь. Из-за чего с ними поступали так бесчеловечно, в чем они провинились и в чем состояла их опасность — никто ничего не знал. Строились догадки, будто они не разделяли идеи всеобщего воскрешения. Будто они считали, что общество должно развиваться поступательно в будущее, а не наоборот. Что идеей общего дела должно стать нравственное и духовное самосовершенствование каждого иуша-нина и общества в целом. Что всякий иушанин есть не только приготовляемый, но и избранный сосуд, который в будущем наполнится Божественным Духом, и тогда все иушане, что были на Иус, сами встанут из праха, а выкликаемые — это только искушение, посланное Богом для неразумных...
И вот наступило великое Адамово Пятидесятилетие. На Иус и на всех планетах, входящих в цивилизацию иушан, шли грандиозные приготовления к празднику Воскрешения. Среди них были поистине замечательные проекты. Так, одну из
мертвых малых планет, величиной с Луну, находящуюся на самом краю галактики, они решили подтянуть к Иус и установить так, чтобы, подобно Луне, она всегда одной стороной была повернута к планете двух солнц. Это давало возможность благодаря последним техническим новшествам материализовывающееся прошедшее напрямую трансформировать на искусственную Луну и таким образом отделить Божественный Эдем от предшествующею грехопадения Адама.
Кроме того, искусственную Луну следовало поставить с таким расчетом и искусностью, чтобы угол наклона ее орбиты позволял воочию, визуально наблюдать момент трансформации с любой точки Иус, подобно тому, как с любой точки Земли люди могут наблюдать солнечное или лунное затмения. Кстати, момент трансформации и был очень похож на полное солнечное затмение, а в культовом отношении даже превосходил его, уравниваясь, быть может, только с его культом в Древнем Египте, когда, задабривая покровителя мертвых Анубиса, люди приносили в его честь человеческие жизни.
И вот умолкли тамтамы и бой литавр, прозвучала тревожащая небо органная музыка — запели скрипки, но пришло время и им превратиться в отзвук. Из глубин Иус, из сверкающего ядра плазмы, где только и возможно было вновь и вновь возрождаться чудодейственному серебрящемуся пару, стали восходить хоры. Вначале как будто далекие и неслышимые, а только поднимающие из самых затаенных недр музыку прорастающей тишины. Потом музыку стона, потом — плача, сливающихся в горниле неизреченных страданий. И вот дыхание хоров слышимо, хоры восходят, пробиваются сквозь толщи пород, они приближаются, явственен гул несдающейся плоти, уже вполне ощутимы колебания земной тверди.
Как и всегда в этом месте многие из иушан не выдерживают внутреннего напряжения, в хоры вливаются полные горечи рыдания заблудших детей.
Но восход еще идет, продолжается, он набирает силу и мощь, он спешит в аорты, устремляющиеся к главному храму Воскрешения. Сейчас там, на его огромной площади, похожей на вогнутый рефлектор, обнесенный со всех сторон каменными ступенчатыми трибунами, в чем-то схожими с трибунами Колизея, серебрящийся пар во мгновение ока рассеется по миллиардам капилляров, заканчивающихся как бы пчелиными отверстыми сотами и, залпом вырвавшись из них, соединится в ствол грибовидного облака, уносящегося к Луне.
Нет нужды живописать космическое зрелище, мгновенную материализацию всех известных колен человеков от Ноя до самого Адама. Отметим только, что из-за какой-то технической неполадки, или ювелирного расчета, который оказался не совсем ювелирным, материализовавшееся прошлое, доставленное на эту искусственную Луну, претерпело некоторые изменения. Изменения, на первый взгляд незаметные и даже несущественные, подобные, к примеру, изменениям в зеркале (когда левое плечо вдруг становится правым, а правое — левым), на поверке обернулись изменениями весьма и весьма существенными. Вместо Адама и Евы, покинувших рай, явились Адам и Ева как раз накануне искушения.

* * *

Вот Ева поднимается на холм Ее привлекли два замечательных дерева, полные золото-румяных плодов. Она не знает, что по правую руку у нее — древо жизни, а по левую — древо познания добра и зла. Зато ей хорошо известно, Адам говорил об этом, что сам Господь Бог заповедал им не есть и не прикасаться к плодам от древа, находящегося по левую руку. Ева оглядывается, она видит Адама, любующегося солнечными бликами прозрачного ручья, скачущего по разноцветной гальке и как будто помогающего ему любоваться его радужными переливами, и ее желание насладиться красотой чудесных дерев невольно усиливается.
Она подходит к древу жизни и, радостно смеясь, рвет его яблоки. Они восхитительны и по совершенству формы, и по вкусу, и она бежит к Адаму, и его угощает ими.
Адаму яблоки тоже пришлись по вкусу, и Ева вновь поднимается на холм посреди рая. Вот справа дерево, с которого они уже вкусили плодов, вот слева — запретное древо. Ева останавливается — какая могучая и Божественная крона! В густых листьях золотисто-румяные плоды, а с ветви на ветвь, не прерывая своих прелестных песен, порхают великолепные пташки, похожие на бабочек. Ева решается подойти к дереву, но, разумеется, она и не думает прикасаться к нему, тем более рвать его запретных плодов, которые по совершенству кажутся ей еще чудесней, чем восхитительные яблоки, которыми они с Адамом вот только что насыщались.
Ева подходит к дереву, становится под сенью шелестящих листьев и вдруг видит змея. Змей угодливо изогнулся на ветви и сказал: подлинно ли сказал Бог — не ешьте ни от какою дерева в раю?
Ева ответила, что плоды с дерев они могут есть, только плодов этого дерева, Бог сказал, не ешьте, чтобы вам не умереть.
— Нет, не умрете, — сказал змей. — Но знает Бог, что в день, в который вы вкусите их, откроются глаза ваши, и вы будуте как боги, знающие добро и зло.
Иушане во все это время с помощью выкликаемых, сверявших каждое слово беседы с текстами из древних книг, пришли в смятение — как быть? Может, вмешаться им (такая техническая возможность была, но они теперь в ней сомневались, ведь вместо Адама и Евы, покинувших рай, они имели дело с Адамом и Евой накануне искушения)? И решили не вмешиваться, надеясь на выкликаемых и на тексты из древних книг, в которых говорилось, что после того, как Ева и Адам вкусят плодов добра и зла, выйдет в райский сад сам Господь Бог, чтобы взыскать с них за ослушание. Очень уж им хотелось увидеть Бога и даже войти с ним в беседу. Правда, наблюдать нагими Адама и Еву, прапрапра... родителей — будто из-за кустов подглядывать!.. Иушане чувствовали и понимали порочность... но соблазн знания пересилил.
Далее все произошло, как описано в древних книгах.
Обольстилась Ева вожделенными плодами, сама ела их и дала также мужу своему, и он ел...
Ну вот сейчас, по прохладе дня, выйдет в райский сад сам Господь Бог и взыщет с них, думали иушане и ждали. Все приборы, все аппараты, всю имеющуюся у них технику подготовили, чтобы не было осечки, чтобы на этот раз непременно уже они могли войти в прямой контакт с Богом.
Час ждали, два, уже и третий час прошел, а Бога всё не было, не появился. Иушане свою технику раз за разом по схемам просматривали, выверяли, просчитывали, чтобы в порядке была — вдруг Господь Бог выйдет в райский сад внезапно (нельзя, чтобы застал врасплох). На многие века и даже тысячелетия затянулось ожидание. Но не вышел Господь — не пожелал. Однако некоторые из иушан до сих пор ждут. И так из года в год, из века в век — это стало для них смыслом жизни, время для них как бы остановилось. А может, и в самом деле остановилось, ведь настоящих иушан давно не осталось — всё это люди, добровольно ставшие выкликаемыми. Впрочем, и среди них всё меньше и меньше верящих, что однажды, по прохладе дня, выйдет Господь Бог в их райский сад, и они узрят его.
Напротив, вдруг стало укореняться мнение, что Бог вовсе не покинул иушан, как предполагалось прежде, вовсе нет. Просто Бога никогда не было! Бог — это миф, фантазия изощренного ума и только! И что удивительно, те доказательства, что ранее служили в пользу Бога, то есть того, что он есть, теперь с тем же успехом использовались в пользу того, что его нет и не было никогда. Особенным почетом пользовались трактаты, в которых факт оживления Адама и Евы накануне искушения истолковывался не иначе как живое свидетельство тому, что никто и никогда их не изгонял из рая, некому было изгонять. И уж совсем неопровержимым доказательством представлялась статистика работы приборов и аппаратов, которые за последние пятьдесят лет практически не давали никаких сбоев, то есть вполне в допустимых пределах. Что это за пределы? Кто их допустил? — это не уточнялось, да и не было желающих уточнять. Но самое превосходное открытие случилось совсем недавно; оказывается, и иушан никогда не было — никаких, а были всегда только выкликаемые.
Открытие, вначале разорвавшееся, как бомба, тем не менее довольно скоро было принято за истину. В самом деле, какие иушане?! Вот райский сад. Вот Адам и Ева такие же, как и они, как все выкликаемые, которых вплоть до последнего звёнышка можно пересчитать — и они сами себя уже пересчитали. Нет никаких иушан, да, наверное, и не было, потому что на Мус не оставлено ими никаких следов.
В древних книгах?! Очевидно, мифы, подобные мифам о Боге. В старинных хрониках, правда, встречаются какие-то туманные сообщения об изгоях, высланных в необитаемые уголки вселенной, которых как будто пришли сроки возвратить. Но, может быть, и они — мифы?! Во всяком случае, на их поиск отряжаются во вселенную все новые и новые экспедиции выкликаемых, а результата нет. Через каждые пятьдесят лет ушедшую экспедицию выкликают из серебрящегося пара, и всё опять повторяется сначала...
Однако мы, подлинные иушане, не приемлем торжества неодушевленного разума. Его сомкнутый круг повторений — всего лишь сомкнутое в кольцо тело змея, жалящего свой хвост. Мы знаем, что для одушевленного разума предела совершенства нет, и это есть его истинное время и пространство. Сроки потерянного рая сокращены, наше спасение не есть ли начало вашего долгожданного возвращения?!

«...Я ли, мы ли это не забыли, не забыли это, потому что жили светом мироздания, светом ожидания, светом прорицания нового свидания...»

-III-

Павиан ходил на цепи точно дворовый пес, притом с такой важностью, словно это было большой честью. Весь его вид говорил, что в пространстве платана и рабский ошейник может украшать. Эта его самоуверенность, столь же броская, как и краснозадость, больше всего и потешали — ишь каков, гордец!
— Дим, ты что так пристально присматриваешься — никак, родословные сверяешь?!
Дима рассмеялся. Бросил в кусты очередную бутылку из-под пива, стал блатовать меня залезть на пальму, нарвать кокосовых орехов.
Мы находились рядом с автобусной остановкой, но не это смущало — мы приехали на пляж?! Кстати, лесок, в котором мы находились, был своеобразной лесополосой — сквозь нее просматривалось сияющее в бликах море.
— Колян, ну давай, — заканючил явно подзахмелевший Дима.
— Нет и еще раз нет... Вон его блатуй, — кивнул я на павиана. — У нас хотя и одинаковые родословные, но мы из разных зоопарков.
Дима опять рассмеялся.
— Находчивый ты, Колян, молодец!
Мы условились, что я облюбую укромное местечко, чтобы покупаться и позагорать, а он потом меня разыщет. В самом деле, подумал я, на таком малолюдном пляже это не составит труда.
Мы разошлись. Дима пошел наискосок к пальмам, а я — к морю, песчаной кромке, которая почти ровной линией тянулась версты на две.
Вскоре я уже шел по ней, стараясь не смотреть на водную гладь, вспухающую от солнца. Я шел босиком, ощущая мягкое вдавливание песка и легкое, почти неслышное прикосновение волн, которыми ямки-следы наполнялись и тут же, словно сладость, слизывались. Редкие загорающие, привставая на локти, поглядывали — белый! Особенный интерес прочитывался в глазах юных особ. Некоторые из них весьма заманчиво улыбались и сейчас же стеснительно опускали глазки, не хотели, чтобы прочитывалось их преклонение. Кажется, уже за одно это так бы вот подошел и расцеловал их.
Сколько прошагал по берегу — бог весть?! Одинокие группы отдыхающих теперь попадались всё реже и реже, и, наконец, уже никто не попадался. Пальмовый лесок, находившийся в отдалении, круто приблизился к берегу, а берег стал закругляться (мне показалось, что в излучине отсвечивало море). Но я ошибся, отсвечивало не море, а куполообразная крыша приземистого дворца, как бы распластанного на зеленом газоне. Чуть дальше, за ним, начинался пролив, отделяющий Сингапур от Малайзии. Он напоминал небольшое русло реки, с обеих сторон заросшее диким тропическим лесом. Отсутствие загорающих объяснялось, во всяком случае для меня, оконечностью острова и близостью частных владений, которые отнюдь не располагают к коллективному времяпровождению.
Я остановился на песчаном холмике, разделся и, водрузив одежду поверх спортивной сумки, бросился в воду.
За береговыми буями внезапно попал в сильное течение, которое стало уносить в море.
Я лег на спину, и первое, что пришло в голову, — в такой теплой воде, пожалуй, продержусь более суток. Однако вскоре почувствовал, что дрейфую почти на месте.
Из воды берег был неузнаваем. Куполообразная крыша приземистого дворца и весь дворец выглядели гигантским алюминиево-отсвечивающим диском. (Он словно парил над газоном.) Собственно, диск даже не отсвечивал, а как бы источал этот удивительно нежный серебрящийся свет — свет стоял над ним, точно сияющее озеро. И еще, на кромке берега мне привиделся силуэт девушки в красном купальнике. И хотя в блещущих водах видение тут же растаяло, я поплыл на него, как на маячок.
Когда коснулся земли и выходил из воды — несколько раз падал, сваливаемый не волной даже, а одним ее приближением. Некоторое время лежал на песке без чувств, потом услышал песенку:

«... Я ли, мы ли обернёмся светом, голубым ли, млечным светом прорицания, светом прорицания нового свидания, что пребудет вечным светом мироздания...»

Мне не хотелось вставать, но когда встал — почувствовал прилив бодрости. Солнце стояло прямо над головой — тени не было. Далеко в стороне увидел одежду — белая тенниска светилась, как опознавательный знак. Я пошел к ней, удивляясь, что вокруг никого нет, а незатейливая песенка становится всё слышней и отчетливей. Неожиданно увидел ложбину, что-то наподобие обмелевшего и пересохшего ручья. Всякий раз набегая, волна входила в нее, образуя запруду.
Обхватив колени одной рукой, а другой наплескивая воду на ноги, сидела девушка в красном купальнике. Это она напевала песенку. Девушка настолько была увлечена своим занятием, что не заметила меня.
Я невольно замер — передо мною была краса-вина. Первое, что бросилось в глаза, — она была бледно-голубой, то есть черной. И опять не точно — чернота и белизна сливались в ней с такой неожиданностью, что являлись как бы вспышкой какого-то нового цвета, или света. Подобное происходит, когда во все глаза взглянешь на солнце, а потом (уже у ослепленного) бледно-голубое пятно долго стоит перед глазами, съедая всё, на что бы ни посмотрел. Именно такое ослепление я испытал.
А она все напевала: «... Я ли, мы ли обернёмся светом...» — и всё плескала в такт песенке водичкой. А волос, черный, блестящий, отливающий синевой, всё тек и тек по точеным лодыжкам, и всё падал и падал на ее ступни...
И тут, очевидно почувствовав мое присутствие, она подняла голову. Ей пришлось смотреть на меня снизу вверх, но она будто сверху вниз посмотрела. Я отвел взгляд и увидел чашу из половинки кокосового ореха, в которую она наплескивала воду и в которой, словно в аквариуме, плавали пестроразноцветные рыбки.
Восторг, внезапно охвативший меня, разумеется, относился не к ним, но я сделал вид, будто к ним — не мог же я уж совсем выказывать себя идиотом!
— О солнце?! Какие необыкновенные рыбки!
Я присел у ее ног и тоже стал наплёскивать воду. Рыбки разбегались от падающих в чашу капель, но весьма забавно наперегонки набрасывались на пузырьки воздуха. Розовые, лиловые, с лазурными разводами по бокам, с длинными фазаньими хвостами они зигзагообразно вспыхивали разноцветными молниями. Я старался не смотреть на нее, но даже кожей ощущал ее взгляд.
Она смотрела на меня вначале с холодным удивлением, но потом, когда стал рассказывать, каким образом очутился здесь, не приминув сообщить о записях в своем дневнике, следуя которым наша встреча на пляже была предрешена, она стала смотреть на меня с веселым любопытством и даже интересом. Поощряемый ее улыбкой, я импровизировал, я простирал крылья... я рассказывал с таким красноречием, что мгновениями сам удивлялся — откуда что бралось?! Радуясь счастливой минуте, я исподволь взглядывал на нее.
Тонкие, правильные черты лица. Кожа чистая, сухая, бледно-голубоватая. Нос прямой, европейский — индианка. Лицо худенькое, к подбородку суживающееся, как будто даже осунувшееся. Губы темно-вишневые, чуть-чуть припухлые. Ресницы, словно бархат. Брови слегка приподняты, а на лбу опояска, отделанная жемчугом, с двумя прозрачно голубыми сапфирами (один в центре лба огромный, а другой на подвеске — поменьше). Они горели на опояске, словно известное созвездие... И во всём тонкость, изящество, блеск, как бы в линиях молодого месяца.
Царица?! Да. Вполне земная, но это, пока не видишь глаз. А не видеть их невозможно. Они диссонируют, или... как это называется, когда предмет не вмещается в очерченные рамки, ломает стройность, подчиняя ее вот этой своей диссонирующей невмещаемости? Да-да, ее глаза как две раны, огромные и пронзительные. Зрачки — синие-синие, а белки — голубые-голубые! Даже страшно, что это — глаза. Они занимают всё лицо, их невозможно не видеть. Бездонные, отягощенные мировой скорбью, они проницают
пространство, и кажется, что это глаза Царевны-Лебедь с картины Врубеля.
У меня была открытка с ее изображением. Я всегда удивлялся: глаза — и снега, глаза — и алмазы царской короны, глаза — и белые крылья... Но прежде всего — глаза. Они входили в меня и начинали болеть, то есть я начинал болеть этими глазами.
Почему?! Почему индианка увиделась Царевной-Лебедь?! Ведь не среди русских снегов, а среди раскаленного экваториального песка?..
— Наверное, потому, что есть единство не только по плоти, но и по духовности. Помните Албазинскую икону «Слово плоть бысть»?!
Индианка виновато улыбнулась — она вдруг почувствовала, что ее способность читать мысли и говорить на чистом русском, как это ни странно, может не облегчить, а затруднить наше общение. Во всяком случае, именно это я прочел в ее улыбке и сделал вид, что ее способность воспринял как должное.
— А что такое духовность? — спросил я.
— Я думаю, что духовность — это осознание себя в своей нации, нации — во всем человечестве, а человечества — во всей земной природе, через которую и мировой космос — твой родной дом, твой Бог.
Помните — в святом благовествовании от Иоанна?.. «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть».
Да, конечно, помню, — подумал я и мысленно продолжил: «В нем была жизнь, и жизнь была свет человеков. И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».
Индианка радостно засмеялась, словно серебряные колокольчики, рассыпаясь, зазвенели в воздухе. Я понял, что она опять прочитала мои мысли.
— Тем не менее, у каждого народа или народов имеется свой Бог, — сказал я. — Так что по мне — лучше было бы не иметь Бога вовсе.
Словно по мановению чьей-то невидимой руки смолкли колокольчики и явился явственный шелест песка, подхваченного внезапным вихрем, закручивающимся как бы в тугую пряжу. Мне словно бы во мгновение ока кто-то рассмеялся в лицо и исчез.
— Там, где нет Бога, там тьма, там нет жизни.
Когда люди превозносят одного Бога в ущерб другому, они не учитывают, что Бог един. И во всём космосе, и во всей вселенной мы все равны перед Ним единым.
— Однако многие народы имеют разных богов. Как могло случиться такое, если Он един?!
— Он един. И Он необъятен. И всякий берущий от Него берет только то, в чем нуждается, и ровно столько, сколько может осилить. Взятое — всегда бесценно для взявшего, и он склонен объявлять его лучшим того, что взяли другие. Но всё это есть только — Бог единый и необъятный.
— Но почему?..
Я еще не успел облечь свою мысль в слова, а она уже отвечала:
— Потому что Бог милосерден и Он никогда не дает ноши более той, что человек или народ может осилить.
— Но тогда мы никогда не постигнем, что черпаем из одного бездонного колодца, и имя этому колодцу — Бог! — сказал я в сердцах.
Индианка улыбнулась и так проникновенно посмотрела на меня, что мной овладело сладостное умиление. Я вдруг почувствовал, что время единого, всепланетного, всевселенского Бога не за горами. Уже сегодня большинство людей признает, что в основе всех открытых религий — добро.
— Да-да, уже сегодня, — согласилась индианка. — А завтра, когда человек поймет, что во всяком предмете материального мира, в том числе и неодушевленном, сокрыта Божественная мысль, и научится эту мысль не только извлекать, но и владеть ею, он ощутит — Бог един. И только в Его пределах все едино и гармонично, и наши пути воистину Божественны.
Она встала, и я очень удивился, что индианка почти моего роста (под метр девяносто). Но еще больше я удивился тому, что аквариум из половинки кокоса медленно и осторожно вылез из песка, какое-то время постоял в воздухе над поверхностью высохшего ручья и весьма плавно поплыл в сторону гигантского диска, над которым как бы сияло озеро. Он плыл в пространстве ложбины, а навстречу ему двигалось серебрящееся световое облако. В нем, словно в тумане, исчезали очертания предметов, расположенных окрест: исчез холмик с моей одеждой, другие холмики. Половинка кокосового ореха с рыбками вначале как бы приостановилась, на какую-то долю секунды замерла, а потом резко прыгнула, словно нырнула в облако.
Царевна-Лебедь гибко прогнулась в талии и, запрокинув голову, отряхнула волос, который, будто водопад, обрушился с плеч. Сапфиры на опояске вспыхнули, и я вдруг понял, что это в их сиянии, помноженном на сияние лучащихся глаз, кожа ее тела казалась бледно-голубой.
— Как тебя звать-величать, добрый молодец? — вдруг спросила она и засмеялась.
И до того радостно мне сделалось от ее смеха... я опять услышал звон серебряных колокольчиков и увидел улыбку — белый жемчуг зубов.
— Николай, — сказал я. — А по батюшке — Тимофеевич.
И, чтобы уже раз и навсегда убедиться в ее способности читать чужие мысли, мысленно спросил — а как звать тебя, сказочная Царевна-Лебедь?
— Иус, — ответила она. — По матери — Ния. Мы величаем друг друга по матери, но не в обыденной жизни, а на официальных приемах и в специальных регистрационных бумагах.
Так, стало быть, она читает мысли, как бы подводя итог, подумал я. Она улыбнулась, и я услышал голос, нет, не ее, а какой-то отвлеченный, непосредственно рождающийся в моем сознании. «А пророчества? они будут упразднены; языки? они прекратятся; знание? оно будет упразднено. Ибо мы знаем отчасти и пророчествуем отчасти. Когда же придет совершенное, — то, что отчасти, будет упразднено. Когда я был младенцем, я говорил, как младенец, рассуждал, как младенец. Когда я стал мужем, я упразднил младенческое. Ибо теперь мы видим гадательно в зеркале, тогда же — лицом к лицу; теперь я знаю отчасти, тогда же познаю, подобно тому, как и я был познана.
— А что означает твое имя — Иус Ния? Наверное, слова имени имеют какое-то самостоятельное значение?
— Иус — сильная в праведности. Ния — помощница. Сильная в праведности помощница, — сказала она и вдруг смутилась.
Я уловил смущение — на какую-то долю секунды ее сапфиры на лбу вспыхнули точно звезды, во всяком случае, крупный напомнил Сириус, в лучах которого глаза ее заметно потемнели и она, почувствовав, что они выдают ее... закрыла их.
— Что тебя так сильно смутило или напугало, почему вдруг закрыла глаза? — спросил я без слов, то есть не спросил — подумал.
И тогда, тряхнув головой, она засмеялась, и всё вокруг засмеялось вместе с ее глазами, и мне было так хорошо, как никогда...
— А твое имя, Николай Тимофеевич, тоже имеет какое-то самостоятельное значение?
Когда она назвала меня по имени-отчеству, то сам не знаю почему — тоже смутился (конечно, не закрыл глаза, но уставился себе под ноги и так стоял, пока она не повторила вопрос).
— Николай — побеждающий народ. Тимофей — почитающий Бога. Полное значение моего имени-отчества — побеждающий народ почитает Бога.
Мус восхищенно вскрикнула и так посмотрела на меня, словно я был не я, а какой-то славный космический рыцарь всех времен и народов.
— А ты, Побеждающий Народ Почитающий Бога, чего смутился или испугался?!
Я не знал, что сказать, то есть знал, но не мог выразить словами. Невольно подумал: какая жалость, что я не могу, подобно ей, входить в чужое сознание, минуя речь.
— Понимаешь, меня еще никто и никогда не называл по имени-отчеству, тем более девушка, тем более такая красивая, — признался я.
Признался и так стеснительно почувствовал себя, что готов был провалиться сквозь землю.
— И меня никто не называл, — сказала Иус и, чтобы не закрывать свои потемневшие иссиня-черные глаза, опустила их. — У нас полным именем называют только невесту, и только раз, и только жених, и только в день свадьбы.
И вдруг я почувствовал в себе способность читать ее мысли так же свободно и легко, как это делала она. То есть я читал не мысли, а чувства, рождающие мысль, — меня охватило необъяснимое волнение и вместе с тем уверенность, что я ей небезразличен, что она рада нашей встрече так же, как и я.
А между тем медленно движущееся световое облако приблизилось, и я увидел, что окружающее нас пространство — ложе ручья, пляж и небо над головой вместе с солнцем стали входить в облако, словно в воронку, то есть предварительно сминались и растягивались, подобно отражению в воде.
Я встревожился, но Иус Ния взяла меня за руку, и мы поплыли в серебряном, вспыхивающем огненными блестками пространстве. Не было ни земли, ни моря, ни горизонта. Небо — серебряное и бездонное, и мы в нем, взявшиеся за руки и плывущие, а точнее, парящие, словно птицы. И одежда на нас была под стать (легкие космические комбинезоны из какой-то очень мягкой ткани алюминиевого цвета), которая настолько полно сливалась со световым облаком, что мы даже сами себя с трудом различали. Это было так удивительно, так сказочно, что я не знал, что и подумать.

«...Я ли, мы ли это не забыли, не забыли это, потому что жили светом мироздания, светом ожидания, светом прорицания нового свидания...»

* * *

Под вечер, на закате солнц, Иус покинула столицу выкливаемых и очутилась на вершине Серединной горы. Она очутилась на обломке того камня, который еще таил в себе светоносные поля Суира. Иус улыбнулась. Причиною его переживаний — она. Это было так интересно напрямую входить в его чувства и ощущать, как под их светоносным дуновением она становится другой: более доступной и более необходимой ему. Мус засмеялась.
— Ты опоздал, опоздал, ты не выполнил нашего условия?! — сказала она вслух, превосходно зная, что всё он выполнил.
Впрочем, она потому и сказала так, что в сравнении с чувствами, толкнувшими его на бунт, их прежнее условие казалось теперь не столь существенным. Да, наверное, это было кокетством, но она знала, что там, в невидимом мире, он услышит ее, и мысль вернется к ней обновленной, то есть в радужном сиянии его радости.
Однако мысль не возвращалась. «Может, он овладел ее мыслью и теперь сам не прочь войти в ее чувства?! Тогда... тогда это возмутительно!» — радостно подумала она и опять тихо присела на обломок камня, на котором еще совсем недавно сидел Суир.
Она присела, и стройные дуги радуг словно приподняли небосвод. Продвигаясь по горизонту, они то соединялись в какие-то гигантские арки, то вдруг множились, смыкаясь подобно меридианам. Правда, вместо Полярной звезды прямо над головой стоял световой стереошар, мерцающий всеми цветами радуги. Этот световой эффект, или, точнее, атмосферное явление было настолько красивым, настолько редким и кратковременным, что всякого, увидевшего его, почитали счастливцем, подобно тому, как на Земле почитают за счастливца всякого, увидевшего зеленый луч.
Иус охватило приятное томление, которым всегда сопровождалось возвращение обогащенного сознания. Поэтому она не придала никакого значения золотым, как бы прокалывающим стереошар вспышкам света. Ей казалось, что всё, что происходит здесь: вся эта мерцающая, вспыхивающая, то есть постоянно меняющаяся красота, есть не что иное, как мысли Суира о любви к ней.
А между тем с помощью совершеннейших вычислительных машин, будучи и сам невиданно оснащенным компьютерным существом, главный неодушевленный мозг или золотой змей довольно быстро заключил ритуальную площадку в кольцо своего тела. Наверное, Иус не сразу заметила змея еще и потому, что из-под каждой его чешуйки струился пар, который существенно пригашал золотые блики.
Но вот звезда Су полностью упала за горизонт. Исчез пульсирующий всеми цветами радуги шар. Рассеялись сияющие арки и меридианы. И наконец, над планетой Иус, словно над Землей, воцарился ровный розово-праздничный закат.
Ни шороха, ни ветерка, в такие минуты иушанам казалось, что так выглядит планета людей, на которой пребывает их рай. И они стали искать такую планету, и нашли ее, и молитвами к Вечному Разуму сделали ее обитаемой, сделали ее детским садом, на котором растили лучшее свое потомство. Да-да, это была планета людей, единственное, что отличало их от иушан, — они еще не владели способностью перемещаться из видимого мира в невидимый. Всё это к ним придет потом, в пору совершеннолетия человечества.
Почему Иус подумала об этом, а не о любви Суира?.. Бог весть?! Но она уж определенно знала, что причиной этому внезапное появление змея.
— И я знаю, — сказал змей приятным вкрадчивым голосом. — Ты надеялась увидеть здесь своего возлюбленного?!
— Су-ир!.. Су-ир!.. — внезапно позвал змей, причем голосом настолько похожим на голос Иус, что она вздрогнула.
Зов erne множился над вершинами гор, еще Иус невольно прислушивалась к эху, а змей уже продолжал:
— Ты ждешь ею оклика, чтобы мгновенно оказаться с ним рядом? О, синеокая Иус, прошу прощения, что разговором с тобой я увеличиваю твое ожидание, а с ним и досаду, и нетерпение, которые сейчас особенно мучительны. Но посмотри сюда, синеокая Иус!
По телу змея, свернутому в кольцо, пробежала конвульсия. Она пробежала, точно электрический разряд, с потрескиванием, встопорщившая чешую. Всякий раз, когда змей ужаливал свой хвост, от тела змея отделялось огненное кольцо, точнее, кольцо отскакивало, как раскаленный обруч. Жалящие укусы следовали один за другим, и так же один за другим отскакивали, поднимаясь вверх, светящиеся обручи. Вскоре над ритуальной площадкой возникло подобие прозрачной радужно-мерцающей ротонды, внутри которой (в самом ее центре, то есть в двух-трех метрах от Иус) прямо из-под камня пророс и расцвел нежный ярко-лиловый цветок с пламенно-красными, будто капельки крови, тычинками.
— Суир! — воскликнула Мус, узнав цветок, который некогда подарил возлюбленный.
И тотчас из растения, как бы под невидимыми пальцами аниматора явился действительно Суир, действительно ее возлюбленный. Он потому и явился, что услышал ее зов, ведь выкликаемые всегда являются на зов. И как всякий, явившийся на зов, он воскликнул:
— Я здесь, Иус, я здесь!
Потрясение Иус было столь велико, что она закрыла глаза и во мгновение ока перенеслась в невидимый мир, точнее, внутренним взором вдруг охватила: и Суира, и ротонду, и всю-всю ритуальную площадку, как бы очерченную сверкающим телом змея.
Нет нужды живописать бездонную пропасть нечистот, в которой заживо горели и разлагались выкликаемые. Достаточно сказать, что Иус увидела не только всполохи огня и тяжелые многослойные клубы дыма, она почувствовала ужасающий смрад гнили, напоминающий преисподнюю. Да это и была преисподняя, явственно видимая только в невидимом мире.
— Я здесь, Иус, я здесь! — повторил Суир, как будто несколько опечаленный тем, что она не только не подбежала к нему, но и продолжала сидеть не пошевелившись.
— Я здесь, вот мы и в видимом мире, вот мы и встретились, как ты этого хотела.
Суир был одет в голубой хитон, в шнурке которого взблескивал нежно-мохнатенький серебристый стебелек ярко-лилового цветка иус. То есть он был одет точно так же, как в тот день, когда они впервые встретились. Это было так удивительно, так трогало... но Иус пересилила себя.
— Суир, я приглашаю тебя в невидимый мир, в сад Маттэи, помнишь?!
Змей был потрясен, он перестал жалить свой хвост, ему показалось, что он добился желаемою — отныне в образе выкликаемою Суира материальная суть предмета переместится в невидимый мир. Отныне им сотворенный компьютерный Суир станет своего рода волшебными вратами для проникновения змея в мир невидимый, в мир чувств, в мир, созидающий, в который прежде неодушевленный машинный мозг не имел доступа. Теперь Всемирная Материя ощутит в нем, змее, присутствие Вечною Разума, теперь вся вселенная будет трепетать от одною только удара ею хвоста!
Иус приблизилась к Суиру, порожденному фантазией змея, и, насыщая и удерживая его образ остаточными светоносными полями, которыми вот только что наслаждалась, преобразила его. То есть заменила его компьютерную голограмму настоящим одушевленным сознанием.
Конечно, так продолжаться долго не могло, остаточные световые поля Суира иссякали слишком быстро. И тогда, чтобы не видеть, как подлинный уже Суир опять превратится в выкликаемого, в безвольную пешку в игре змея, она прикоснулась к нему, и тотчас ее поля, поля созиждящие синеокую Иус, стали переливаться в него. И сразу Суир приобрел телесную устойчивость, то есть с каждой секундой его плоть становилась всё более и более материальной, а плоть Иус истончалась, таяла, утрачивая видимость, и, наконец, исчезла. Да, Иус исчезла, но из-под обломка камня, как прежде это произошло с Суиром, теперь пророс и распустился цветок ее имени.
— Иус! — воскликнул Суир.
Не понимая, где он и что он? В порыве чувств подбежал к цветку — сорвал его.
— Иус, Иус!... — дыша на цветок, повторял Суир.
Потом в изумлении окинул взглядом ритуальную площадку.
Да, это Серединная гора, с которой, взбунтовав, он сообщался с Великим Советом. Да, именно отсюда в поисках Иус он отправился в столицу выкликаемых. Да, именно там находился до этой удивительной минуты, когда вдруг, нырнув в невидимый мир, вновь очутился здесь. Наверное, Иус где-то рядом, потому что еще так свежи и притягательны ее светоносные поля. Суир попытался войти в них, но внезапно увидел встопорщившиеся чешуйки змея и все его полупрозрачное тело, в котором разноцветные электронные огоньки, словно некая праздничная иллюминация, носились, как бы подхваченные вьюгой. Конечно он понимал, что ничего праздничного в этой иллюминации нет — она лишь свидетельство бешеной вычислительной работы, которую совершает сейчас чудовищный электронный мозг.
— Суир, ты держишь в руках цветок иус? — нежным, ласкающим слух голосом спросил змей.
— Да, — ответил Суир.
— Ты думаешь, что синеокая Иус где-то рядом? — опять ласково поинтересовался змей, и Суир опять согласился.
И тогда змей сказал:
— Нет. В твоих руках не цветок, а остаточные светоносные поля твоей возлюбленной. И она — не где-то?! Она — в тебе, потому что ты есть мое порождение. Ты — выкликаемый, ты явился из цветка суир как бы на оклик Мус, но это только потому, что название цветка совпало с твоим именем.
Змей засмеялся — неприятный царапающий скрип чешуи, буксующей на стекле.
— Ты, наверное, понимаешь, что вызвать тебя из небытия неодушевленной природы, тем более таким сомнительным способом, стоило даже мне немалых усилий? А теперь слушай, чтобы попасть в тонкий невидимый мир мы должны действовать сообща.
— Но зачем невидимый мир, если она во мне?! — удивился Суир, чем несказанно позабавил змея (он прочел в его удивлении свойственный выкликаемым рационализм и посчитал, что ситуация у него под контролем).
— В невидимом мире твоя возлюбленная оставит тебя, ей не понадобится физическое тело. А когда вы вернетесь — я позабочусь о ваших телах, как о сосудах избранных, — пообещал змей и горделиво оглядел себя, как бы призывая и Суира насладиться созерцанием его чешуйчатого тела.
Однако Суир не отозвался, он был обеспокоен предстоящим перемещением в невидимый мир, а потому сказал, что всякий раз попадал туда по наитию, то есть бесконтрольно, так что не представляет, каким образом ему удавалось освобождаться от своего физического тела — точнее, трансформироваться в чистую энергию тонкого мира.
— Нет ничего проще, я помогу тебе, — сказал змей и ужалил свой хвост.
И тотчас вращающийся огненный обруч, словно аркан, был накинут на Суира. Обруч сжимался и, сжимаясь, поглощал физическое тело Суира (оно истончалось, таяло, как это было с Иус). И вот в какой-то миг вместо него явился одноименный цветок, на тычинках которого, будто капельки крови, пламенели ярко-красные бусинки.
Теперь в пространстве кольца находились цветы: суир и иус. Словно два кораблика, медленно сближаясь, плыли они навстречу друг другу. Было в этом сближении что-то неотвратимое и неподвластное, подобно сближению планет.

«...Я ли, мы ли обернёмся светом...»

В такт песенке, внезапно пролившейся из небесных сфер, лепестки цветов слегка шевелились, словно разговаривали, и вдруг — замерли. И в ту же секунду, как это бывает с двойным изображением в фото или телекамере, искомые предметы сдвинулись и в фокусе совместились. Цветы суир и иус слились в один-единственнный. Это было так неожиданно, так внезапно!..
— СуирИус! — изумился змей.
Эхо, множащееся над вершинами гор, точно так же, как вот только что цветы, слилось в одно-единственное слово — СуириуС. И это тоже было так внезапно и вместе с тем так естественно (новому цветку — новое имя), что змей подумал, что в его расчеты вкралась ошибка (некий процент...), причем в его пользу.
— Итак, мы уже в невидимом мире, — самодовольно заключил змей и что было силы горделиво ударил хвостом.
И тотчас, словно на условный сигнал, Серединная гора рванулась вверх, а змей, распадаясь, стал низвергаться, падать в тартар. И хотя с тех пор очень многое изменилось, всякий раз перед бракосочетанием жених и невеста приходят на Серединную гору с цветами суженых и называют друг друга вслух полным именем. И это не просто обычай, таким способом мы снимаем друг с друга частицу no-Ir, частицу Черного космоса, то есть приносим друг другу обет чистоты, что он и она — суиришане, люди, а не выкликаемые. И только тогда мы отправляемся в тонкий мир и пребываем в нем ровно столько, сколько требуется, чтобы одарить друг друга сокровенными подарками. Подарками, суть которых открывает духовный мир возлюбленных настолько, что в него они могут входить и пребывать в нем, как бы в физическом мире. Но мир этот другой, нематериальный — это сад Маттэи, заключенный в световую корпускулу, в которую он и она отныне вольны входить, как в свой родной дом. Да он и есть их вечный родной дом, а пространства и времени — нет, оно отвергнуто одушевленным разумом, познавшим и, наконец-то, усвоившим свою вездесущность.

«...Я ли, мы ли обернёмся светом, голубым ли, млечным светом прорицания, светом прорицания нового свидания, что пребудет вечным светом мироздания...»

* * *

Светоносное облако, в котором Николай и Иус Ния плыли, взявшись за руки, с каждой секундой всё более и более светлело от вспыхивающих в пустоте блесток. Наконец, серебряный цвет их комбинезонов настолько полно совпал с окружающим пространством, что стало казаться — они сами стали облаком.
Потом его взору предстал звездолет суиришан (стекловидная «капля», освещенная изнутри мягким золотистым светом). На его фоне, словно на специальной подсветке, отчетливо выделялись три человека в серебряных комбинезонах. Это было невероятно, но среди них была и Иус Ния.
Николай смутился, потупился и в ту же секунду почувствовал ее прикосновение.
Странно, где они? И почему он не чувствует под ногами земли?
— Потому что твердь здесь не нужна. Потому что нет ничего тверже и крепче разумной мысли, сотворяющей доброту Божию.
Мус Ния подняла руку, и тотчас на ее ладонь, медленно парашютируя, опустилась половинка скорлупы кокосового ореха с плавающими в ней разноцветными рыбками, которые резвились словно молнии.
— Это чудодейственный элексир, лекарство, которое ты хотел найти для своего брата.
Сапфиры на опояске вспыхнули, и Иус Ния, прикрыв глаза, подала половинку скорлупы, которая вдруг превратилась в старинную, отделанную серебром чашу. Теперь Николай видел, что рыбок в ней не было, жидкость вскипала произвольно, как бы перенасыщенная голубым пламенем. «Как же возможно доставить это лекарство брату в такой роскошной, но громоздкой чаше?» Мысль еще трепетала, лилась, а в его руках уже была обыкновенная бутылка ёмкостью ноль целых пять десятых... на красочной этикетке которой, на корне женьшеня, сияла надпись — ELIXIR.
— А, понимаю, — сказал Николай, рассматривая бутылку с содержимым. — Всё, что происходит, происходит во сне. Это всё — сон!
— Естественно, потому что сон и есть начало тонкого мира, — радостно согласилась Мус Ния, и они впервые посмотрели друг на друга открыто и смело. (Николай — потому, что всё — сон. А она — потому, что в тонком мире нет ничего крепче и устойчивей мысли, сотворяющей доброту Божию).
Ее темно-синие, как вечернее небо, глаза приблизились, и он почувствовал, как сердце его ответно пролилось теплом. — Любовь никогда не кончается. А пророчества? они будут упразднены: языки? они прекратятся; знание? оно будет упразднено... Но теперь пребывает Вера, Надежда, Любовь, эти три, но большая из них Любовь.
Иус Ния стала плавно отдаляться и таять, втягиваемая стекловидной «каплей», но они продолжали смотреть глаза в глаза, и пространства и времени не было.

«... Я ли, мы ли обернёмся светом...»

Они еще плыли как бы на волнах незатейливой мелодии, а каюту уже сотряс громоподобный стук. Так стучать мог только Дима Пономарёв. И точно, сняв штормовку, объявил:
— Ну, Колян, — домой! Радиограмма с базы — сегодня вечером прилетает подменный экипаж, завтра — сдаем судно, а послезавтра, по утречку: Сингапур — Москва — Владивосток А там — кто куда!.
Он потер руки и, подойдя к столу, снял с него поллитровую бутылку с красочной этикеткой. Известие взволновало.
— Аак это что ж?! — раздумывая вслух, сказал Николай. — Выходит, что мы еще на Пасхальной неделе будем дома?!
— Именно! — радостно подтвердил Дима, возвращая бутылку на стол. — Так что ты с братухой еще успеешь отметить свой день рождения!
Включилась судовая радиотрансляция. Старпом объявил, что судно ставится в Виктория-док, потребовал — всем швартовным командам занять свои места согласно расписанию.
Дима остановил Николая, чтобы и не думал вставать, как раз его вахта, он пойдет на швартовку, ему надоело торчать в изоляторе. И, не давая опомниться, уже в дверях крикнул:
— Христос воскресе!
— Воистину воскресе, — отозвался Николай,
поднимаясь с кровати и стараясь преодолеть внезапный разворот судна.
На баке стали выбирать якорную цепь. Раскрытые иллюминаторы, следуя движению судна, захватили отраженное солнце, скользящее по воде, и сразу каюта как бы наполнилась светящимся газом. Предметы, особенно темные, выделялись резко, словно очерченные.
Николай посмотрел на бутылку, которую вот только что рассматривал Дима, и обомлел — на красочной этикетке, под иероглифами-паучками, был изображен уже знакомый корень женьшеня.
Так, стало быть, всё правда?! Так, стало быть, Мус Ния была здесь?! Так, стало быть, она загодя знала, что одарит его лекарством?! И хотя Николай понимал, что в саду Маттэи нет ничего крепче и устойчивей мысли, сотворяющей доброту Божию, сердце его вновь пролилось теплом — да, времени и пространства нет, есть только Любовь. Любовь никогда не кончается!..